Робер Сабатье - Шведские спички
Бугра сидел на ящике и читал вчерашнюю газету «Пари-миди». По временам он приоткрывал свою куртку, где у него сидела морская свинка, жадно втягивавшая воздух, прежде чем нырнуть опять под полу, в тепло его тела. Переваливаясь, проходила мимо мадам Шаминьон в фиолетовой шляпке, с висящей на локте хозяйственной сумкой из черной клеенки и складным кошельком в руке. Сын булочника наводил лоск на свой велосипед с грузовой тележкой и ножным тормозом. Капдевер уже в десятый раз выцарапывал свои инициалы на стенке ограды, через которую можно было увидеть булочника и его помощника, — оба они, в майках, обсыпанные мукой, хлопотали у печи в полуподвале, выпекая штучный хлеб, сдобу, «польку», «витые колбаски» и караваи.
Казалось, дома, лавки, даже стены полны радостного довольства. Из окон неслись аппетитные запахи чеснока, жареного лука, разогретого масла, тушеного рагу. По воскресеньям все женщины превращались в кулинарок. Они спрашивали друг друга: «Что вы сегодня готовите?» — ответы были подробными и давались с такой гордостью и столь значительным тоном, как будто все будущее человечества зависело от баранины с зеленой фасолью, мясного бульона, говядины по-бургундски, котлет с горошком, телячьих ножек или бараньего рагу с лучком и репкой.
Оливье бродил, перебегая с одного тротуара на другой, ловя на ходу словечки, запахи, краски, мгновенные впечатления. Каждый человек казался ему чем-то вроде балаганного фокусника, а вся улица была как театральные подмостки с разыгрывающейся на них пьесой. Мальчик заметил товарища по классу, который здоровался с высоким изящным негром, Рири Шаминьона, страдавшего икоткой и посему прибегавшего к скороговорке: «Икотка напала, наказал меня бог, а вот и пропала, спаситель помог» — и еще девчонку-итальяночку, полировавшую ногти. Двое любителей скачек толковали о «Призе Дианы» и спрашивали себя: сумеет ли Шквал побить Попугая и Удочку из конюшни Ротшильда. Лулу, в костюмчике из черного бархата, на котором резко выделялся своей белизной воротничок а-ля Дантон, похлопав рукой по стянутому шнурком мешочку со стеклянными шариками, сказал Оливье:
— Сыграем партию? Я тебе дам пять…
Ребята забавно запрыгали, сведя ноги вместе, к самой середине улицы и прямо на мостовой начали играть в «лапу и клещ», по очереди бросая шарики, которые запутывались в траве, пробивающейся меж камнями. Время от времени один из мальчиков после меткого удара вопил: «А вот и лапа!», а другой отвечал: «Ни черта!» или же: «Задел второй, эх ты, мазила». Тогда хвастун растопыривал пальцы между двумя шариками, чтоб доказать, что промежуток полностью соответствует правилам. А то еще били «клеща»: зажимали шарик в кольцо из большого и указательного пальцев (получалось нечто вроде монокля) и, приставив его к правому глазу, хорошенько прицелившись, бросали вниз так, чтоб этот шарик столкнулся с другим. Оливье проиграл пять выданных ему шариков и бросил игру, тем более что ему постоянно казалось, что, когда он развлекается, взрослые смотрят на него с упреком — ведь он носил траур.
Толстая Альбертина сидела у своего окна, считавшегося в некотором роде оком улицы, и с нежностью облизывала билетики с картинками, которые частенько выдают в виде премии своим покупателям торговые фирмы, а потом приклеивала их в клеточках особой зеленой тетради. Время от времени она отходила к плите и приподымала крышку кастрюли или же перелистывала журнальчик «Мируар дю монд», восхищаясь кораблем Алена Жербо, стратостатом профессора Пикара или детищем графа Цеппелина. Она окликнула Оливье почти ласковым голосом:
— Ты все еще таскаешься по улицам, скверный мальчишка!
В кафе «Лес и уголь» перед узким прилавком еще толпились несколько пьяниц, споривших друг с другом из-за места у цинковой стойки. Зато в кафе «Трансатлантик» на углу улицы Башле было людно, и кое-кто из любителей выпить вышел к дверям со стаканчиком в руке постоять на солнышке. Тут было разгулье всяких напитков: ликер «мандарин-кюрасао», ликер лимонный, «кирш», аперитивы фирм «дюбонне», «сен-рафаэль», наливка из черной смородины. Напиток молочного цвета «перно» из Поптарлье, подкрашенный гренадином, уже назывался «томат», а с добавлением зеленой мяты носил прозвище «попугай». Хозяин Эрнест разливал «сухие» аперитивы в самые маленькие рюмки, а для тех, что «с водой», выбирал бокалы побольше, конической формы, на ножке из витого стекла. Чтоб избежать дополнительной струйки воды из сифона, но получить вино в этих больших бокалах, заказывали обычно аперитивы «с водой, но без воды!».
Гнусавый и зычный голос старого унтера Гастуне покрывал все остальные шумы в кафе. Поглаживая большим пальцем десяток орденских ленточек, украшавших лацкан его пиджака, он излагал свое мнение, точно давал команду «на плечо!». По воскресеньям Гастуне прикладывался к белому сухому вину, но, чтоб успокоить совесть, он добавлял несколько капель минеральной воды «виши», ловко открывая бутылку указательным пальцем. На третьем заходе Гастуне уже повествовал о битве на Марне; на шестом, размякнув, подражал движениям тамбурмажора, а чуть позже становился агрессивным, вопил про всяких там дезертиров, про окопавшихся в тылу и окидывал всех вокруг прокурорским взглядом. Раненный в ногу, он несколько преувеличивал свою хромоту и все повторял, что на будущей неделе отправится в интендантство, чтобы получить резиновый наконечник для своей инвалидной палки, как положено военным ветеранам, хотя он никогда не пользовался этой палкой.
Гастуне, пригладив волосы и незаметно перебросив их с затылка на лоб (он это делал, пытаясь скрыть облысение), на мгновение так и застыл с рукой на весу, а затем опустил ее на голову Оливье, стоявшего рядом. Он нажал на макушку, словно хотел вогнать мальчика в землю, как колышек, и произнес неопределенным тоном:
— Итак, Франция!
Гастуне покинул кафе, не снимая руки с головы Оливье, тем самым превратив его в посох старца, и подталкивал ребенка впереди себя к улице Ламбер — до кафе «У доброго Пиколо». Здесь, на этой жалкой террасе, Гастуне устало свалился на плетенный из ивовых прутьев стул перед единственным столиком и заказал овернцу белого вина с лимоном для себя и лимонада для своего юного спутника.
Оливье, неестественно выпрямившись, сидел на стуле и пристально смотрел на стаканчик, не решаясь пригубить. Гастуне склонился над своей рюмкой, сделал первый глоток и вытер усы франтовским галльским жестом. Затем, посмотрев на Оливье критическим оком, каким оглядывал некогда новобранцев, впрочем вполне доброжелательно и покровительственно, Гастуне взял быка за рога:
— Для твоего будущего, парень, было бы лучше, если б тебя приютил дядя с Севера. Знаешь, северяне… У них-то денежки водятся. И немалые… А Жан и Элоди — это несерьезно. Ребятишки они. Или вот еще: «Дети Армии» — военная школа. Знавал я твоего папашу. Ничего не скажешь — это был храбрец, еще бы — военный крест с пальмовой ветвью! Если твои родственники сумеют договориться, ты мог бы стать даже Сыном нации, и государство воспитало бы тебя за свой счет. И тогда… — тут он свел руки, как бы указывая на золотое дно, — твоя беда принесла бы тебе удачу. Ведь это совсем не так, как если бы…
Сначала Оливье выслушивал эти разглагольствования с вежливой миной, склонив голову, хотя порой какое-то слово или выражение и задевали его. Но от одного монолога до другого проходило столько времени, что он перестал им внимать и задумался. Когда же Оливье пришел в себя, он с удивлением обнаружил, что Гастуне все еще говорит, принимая рассеянность мальчика за внимание. Ребенок уже давно понял, что взрослые любят порассуждать с важным видом, давать советы по многу раз, повторять одно и то же, поглаживая вас по щекам и бия себя в грудь. Он уже не осмеливался прямо смотреть в лицо Гастуне, но ветеран, хоть и был слегка под хмельком, видимо, все же прочел в зеленых глазах мальчика выражение грусти и скуки.
