Маргарет Лоренс - Каменный ангел
— А куда вы денетесь? Вам есть куда пойти жить?
Хороший вопрос. Нужно найти тайное место, куда я смогу уехать.
Мои ноги уже просятся в путь, и я поднимаюсь с кресла.
— Всего доброго, до свидания. Мне пора.
— До свидания, — спокойно отвечает мне миссис Штайнер. — До встречи.
Прозрачная дверь с москитной сеткой захлопывается за мной. Я спускаюсь по лестнице в надежде, что ноги меня не подведут. Обеими руками держусь за перила и иду вниз на ощупь, медленно и осторожно преодолевая ступеньку за ступенькой, как будто захожу в холодное море.
Уже совсем темно, и я вдруг осознаю, что ведаю, куда иду. Ноги как будто сами несут меня куда-то, и я доверяюсь им, надеясь, что они знают, что делают.
Из темноты прямо передо мной вырастает небольшой летний домик. Теперь — о чудо! — я могу видеть, словно крадущаяся в ночи кошка, и оказывается, что темень не так уж и непроглядна. Домик построен из грубо обтесанных бревен, и крыша у него неровная — наверное, это кедровый гонт. Что-то наподобие часовни. Внутри замечаю скамейку — на ней можно отдохнуть. Уже собираясь войти, вдруг улавливаю легкое движение внутри, незаметное и мимолетное, как вздох. Вглядываюсь и вижу, что там сидит мужчина. Меня он не видит, голова его опущена. В руках у него обструганная палка или трость, которую он непрестанно крутит. Его взгляд прикован к ямке, которая образовалась на земляном полу. Он неторопливо поворачивает и поворачивает свою палку на том же месте, и она все глубже уходит в землю.
Так, значит, здесь не только женщины, но и мужчины. Незнакомец широк в плечах и довольно космат. Лица его не разглядеть, и все же я вижу, что он носит бороду. О Боже…
Так знаком мне его облик, что я не смею ни двигаться, ни говорить, ни дышать. Как он тут оказался, как узнал, что я здесь? Или это я приехала туда, где он живет уже давно? Как все таинственно, это смешение тени и света, эти объятья деревьев под покровом темноты. Нет, я не смею ни на что надеяться, но если я тихонько, осторожно заговорю с ним, может быть, он узнает меня и произнесет мое имя?
Он поднимает голову. Я вижу его лицо. Худое и бледное, как фарфоровая чашка, обтянутое тонкой кожей, оно мне незнакомо. Полинявшая борода выглядит неопрятно.
Я нахожусь в летнем домике в каком-то большом саду с незнакомым мужчиной. Глупо. Как глупо. Слава Богу, что я не заговорила с ним. Раздается звон колокола — не густой сочный звук церковных колоколов из моего прошлого, а резкое, пронзительное дребезжание, звучащее как приказ.
— Отбой, — бурчит он себе под нос, и по его натужному голосу ясно, что пользуется он им нечасто. — Пора.
Он уходит, а я слышу, как меня зовет Дорис:
— Мама, вы где?
Кажется, она напугана. Идиотка — она что, думает, я улетела, как птица? Вспоминается стишок, который дети напевают на мелодию «Песенки узника»:
Если б был ангелочком я с крыльями
Иль синицей летал в облаках,
Я б на башню взлетел обязательно
И плевал на людей свысока…
— Да здесь я, здесь. Зачем так кричать?
Она подбегает ко мне:
— Ох и напугали же вы нас. Мы уж и не знали… погодите-ка, что стряслось? Вы что, плачете?
— Ничего я не плачу. Все в порядке. Я хочу домой, если ты не против. Можете отвезти меня домой?
— Конечно, можем, куда ж еще вас везти? — говорит она, как будто это само собой разумеется. — Сейчас едем. Пойдемте.
Она ведет меня к машине, и мы едем назад: назад по тому же шоссе, назад в дом Марвина и Дорис.
IV
Сколько же дней мы делали эти рентгеновские снимки? Очереди, очереди в подвале больницы, в ее темных кишках, где нет окон и всегда горят потолочные лампы-трубки. Мы сидим на жестких стульях с прямыми спинками. Время от времени задерганная медсестра в голубом халате подкатывает к нам тележку и всовывает нам в руки чуть теплый кофе. Дорис просматривает журналы, быстро переворачивая страницы облизанным пальцем: лизнет, перевернет, лизнет, перевернет. Эта женщина ни секунды не может посидеть, не двигаясь. Она, как блоха. Я пребываю в уверенности, что сижу на этом неудобном стуле вполне спокойно, пока Дорис не поворачивается ко мне, наморщив лоб:
— Мама, постарайтесь сидеть спокойно. Больше ерзаете, медленнее время идет. Скоро уже ваша очередь.
— Что сегодня, Дорис? Какой снимок?
— Я же сказала, желудок. Сегодня снимок желудка.
— Ах да.
Какая, собственно, разница? Сегодня желудок, вчера печень, позавчера почки. Кто бы мог подумать, что у человека столько разных органов. И что за беспардонность, в самом деле, зачем им разглядывать мои внутренности?
— Следующей приглашается миссис Шипли. Миссис Шипли, пройдите в кабинет.
Мы встаем и идем на голос и призывной жест.
— Дорис, подожди здесь. Я прекрасно справлюсь сама.
— Нет уж, лучше я…
К счастью, за нами выходит медсестра, которая хватает меня за локоть и ведет в кабинет, вежливо отстраняя Дорис. Не то разочарованная, не то обрадованная, Дорис возвращается к своим журналам.
Что за темница, что здесь происходит? Как и в прошлый раз, меня положили на стол, но свет выключен, и я проваливаюсь в таинственную черную дыру, точно во сне.
— Что вы делаете? Что происходит?
— Расслабьтесь, миссис Шипли. Мы приподнимем вас до почти вертикального положения, хорошо?
— Нет, не хорошо. Я ничего не понимаю. Почему бы мне просто не встать, раз вам так нужно?
Сдавленный смешок сладкоголосой медсестры, и вот мой страх сменяется злостью. Какая нахалка! Ее бы опрокинули, как поднос с едой, посмотрела бы я на нее. Не до смеха бы ей было. Эта закатила бы истерику на всю округу.
Механизм останавливается. Как ни странно, я не упала. Медсестра дает мне что-то в руки — стакан с изогнутой соломинкой.
— Выпейте, сколько сможете, — подчеркнуто спокойный мужской голос.
— Что это? Что это такое?
— Барий, — бросает невидимый доктор. — Пейте, миссис Шипли, пора переходить к делу.
Барий — уверена, кто-то уже говорил мне о нем, но вот что? Я делаю глоток. Он густой и вязкий, как будто мел смешали с маслом. Пока я заставляю себя пить, я вспоминаю, что говорил тот, другой доктор. Я с трудом вливаю в себя зелье. Хоть бы здесь было с кем поговорить. Интересно, они вообще люди, эти существа, окружившие меня в темноте?
— Мой доктор, доктор Тэппен — то есть нет, другой доктор, к которому я сейчас хожу, — так вот он говорил, что барий на вкус как молочный коктейль.
Это я говорю исключительно для того, чтобы начать разговор, надеясь, что они хоть что-то скажут, ответят, объяснят. Не тут-то было. Мой жалобно дрожащий голос срывается, я умолкаю.
— Вот как? — отстраненно, устало произносит рентгеновский дух, а потом нетерпеливо добавляет: — Выпейте еще немного, пожалуйста.
Должно быть, именно так и выглядит преисподняя. Это не ночная мгла — к ней глаза привыкают. Здесь все по-другому, здесь царит абсолютная, беспросветная мгла: это не черный цвет, ибо его можно увидеть, это полное отсутствие света. Сущий ад, одним словом, — в этом римляне были ох как правы.
Время от времени появляются зеленые и красные вспышки, но и они не столько освещают, сколько раскрашивают темноту. Лишь на миг ослепляют они меня, и светлее от этого не становится. Голоса слышны, значит, люди рядом, но ощущение такое, будто голоса не привязаны к телам, это отдельно существующие голосовые связки, бестелесные рты, которые бурно обсуждают свои коварные планы где-то в глубине этого темного склепа. Воздух прохладный и затхлый, и я чувствую, что залежалась здесь. Быть может, на воле, где дуют ветра и светит солнце, я рассыплюсь, как цветы из древней гробницы молодого Тутанхамона, что превратились в пыль, как только сквозь взломанные двери внутрь хлынул поток времени.
Я снова прикладываюсь к стакану и заставляю себя глотать его содержимое. Я делаю глоток за глотком и вскоре чувствую, как подступает рвота.
— Не могу… Не лезет…
— Тогда больше не пейте. Пока хватит.
— Меня сейчас стошнит. О Господи…
— Постарайтесь не допустить рвоты, — произносит рентгеновский голос, спокойный, как Люцифер. — Иначе придется пить вторую порцию. Вы этого хотите?
Слезы вмиг высыхают, приступ ярости снимает спазмы в горле.
— А вы бы захотели? — огрызаюсь я.
— Конечно нет. Я бы не захотел.
— Так зачем же, скажите на милость, задавать мне такие вопросы?
Из бесконечной тьмы до меня вдруг доносится вздох.
— Миссис Шипли, мы стараемся сделать, как лучше, — говорит доктор.
Я вижу, что это правда, что он тоже человек, что он завален работой, что со мной трудно, что здесь нет виноватых.
— Неужели нельзя оставить мой желудок, или что там вы смотрите, в покое? — говорю я больше себе, чем ему. — Какая, в сущности, разница, что с ним не так? Он исправно переваривает пишу уже почти целый век. Может, он просто устал — что с него взять?
