Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шоколадный пирог Лизе удивительно удался. Розы, подаренные Селиной, были роскошнее некуда. Кока-кола — ну и гадость, но они так ее любят! — пенилась в фужерах детишек. Все расхваливали кофе, который сварила Марта: никогда еще не пили такого вкусного, говорили они.
Марта согласилась и налила себе полную чашку.
— Как?! Ты теперь пьешь кофе? — удивилась Селина.
— Да… С некоторых пор совсем не хочется чаю…
— Ты все-таки будь поосторожнее, мама, — с преувеличенной заботой подхватил Поль (сговорились они, что ли?). — Подумай, может, тебе это вредно?..
— Да у меня сердце работает, как часы! Мне кажется, я никогда так хорошо себя не чувствовала!
Беззаботность Марты, а еще больше — ее твердость произвели сильное впечатление.
Поль откашлялся:
— Пойдите поиграйте, детишки! Теперь уже можно.
Когда малыши с шумом вылезали из-за стола, Марта почувствовала, как что-то словно прокатилось по ее позвоночнику. Какая-то теплая волна, затопившая все ее существо сложной смесью гордости и внезапного понимания, что надо делать. Оставаться бдительной. Быть настороже.
Эдмон, по крайней мере, научил ее искусству маневра, заключающемуся в том, чтобы нападать первой.
— Знаешь, Селина, что мне тут в голову пришло? Ужасно хочется сменить занавески и покрывало в спальне. По-моему, они… как бы это сказать?.. — старомодны, что ли… Ну да, пожалуй, так — устарели. Мне бы хотелось чего-то повеселее, понимаешь? Каких-то красок поярче — красного или лилового, к примеру…
— Хм… Отлично-отлично… Почему бы и нет?.. Может быть, бежевый цвет действительно… — Селина явно не могла подобрать слова. — Я подумаю об этом…
Селина отступила, умолкла. Поль взял инициативу в свои руки.
— Ты не представляешь, мама, как приятно слышать, что ты хорошо себя чувствуешь, что ты в такой замечательной форме, но… Но мадам Гролье нам сказала, будто… Понимаешь, в твоем квартале по вечерам бывает неспокойно… И… как-то нам не по себе, когда ты одна выходишь на улицу так поздно… Совсем одна, понимаешь?
Марта всмотрелась в своих детей. Да, это уж точно, она впервые видит их отсюда, с нового, другого места, с иной точки зрения, так, словно пейзаж нежности вдруг перевернулся, даже — вывернулся наизнанку, перекувырнулся, колесо сделало полный оборот. Два встревоженных, озабоченных лица, вполне возможно, очень похожих выражением на ее собственное, каким оно бывало в тех случаях, когда сын и дочь были совсем юными и когда она старалась наставить их на путь истинный, защитить, проникнутая важностью своей роли. Роли Матери. Если бы Марта не любила так сильно своих детей, то с удовольствием продлила бы их тревогу хоть на минутку, но не могла же она подвергнуть их пытке своего законного реванша за те ее тревоги, за то ее беспокойство.
— Не волнуйтесь, дорогие мои… Да, впрочем, я ведь и не хожу поздно совсем одна, как вы говорите: меня всегда провожают.
С лиц Поля и Селины исчезла тревога, уступив место явной озадаченности.
Марта обрадовалась в душе, даже опять загордилась немножко: разве не приятно, разве не сладостно поинтриговать собственных детей после стольких лет пресной и лишенной всякого вкуса жизни?
Больше ни слова. Надо сохранить тайну.
Она выдержала паузу, и молчание сделало свое дело. Тишина стала давящей, смущение достигло предела. Выход из положения нашла невестка Марты, Лиза.
— Если Бабулю провожают, я вообще не вижу, в чем тут проблема, — бросила она спасательный круг.
Марта посмотрела на невестку: ее смеющийся взгляд был достаточно красноречив. Отлично. Значит, Лиза — подруга, союзница. Хотя — чему тут удивляться, если ей так здорово удаются шоколадные пироги и не меньше — дети, пусть даже и Поль имеет кое-какое отношение к этим последним, ничего не скажешь — свою лепту и он внес, правда, самую малость…
Но тут общее внимание привлекла малышка Матильда. Она ворвалась в комнату, прыгнула к бабушке на колени и принялась размахивать перед ее глазами, словно военным трофеем, красной сафьяновой записной книжкой с позолоченной авторучкой.
Марта почувствовала, как отчаянно забилось ее сердце: вот-вот выскочит из груди. Из-за того, что новенькой кожаной обложки касались липкие от кока-колы пальчики, а еще больше, конечно, из-за нескромности внучки, из-за того, что тайна выплыла наружу: такое ощущение, будто Матильда, выбрав самое неотразимое оружие — чистоту и простодушие, — зажала в тисках тонких пальцев саму судьбу своей бабушки.
— Ой, Бабуля, до чего же хорошенькая книжечка! Подаришь ее мне?
Марта вглядывалась в поднятое к ней нежное личико с испачканными шоколадом губами, любовалась неподражаемыми кудряшками этого ребенка, которому ни в чём никогда не было отказа, которому Марта же первая никогда ни в чем не отказывала, этому маленькому демону в ангельском обличье, готовому отблагодарить ее шоколадным поцелуем, источавшим любовь.
Ответ вырвался сам, и Марта, к огромному своему изумлению, едва узнала собственный голос:
— Нет, Матильда. Эта книжка не для тебя. И я тебе ее не подарю. Более того, ты немедленно, сию минуту положишь ее на место: туда, откуда взяла.
Девочка на минуту замерла: ей потребовалось время на то, чтобы мысленно перевести на привычный язык все произнесенное на этом новом языке, которому Бабуля еще не научила любимую внучку. Потом, так и не сказав ни слова, не протестуя, — вероятно, оценив должным образом исключительную торжественность события, — малышка спрыгнула с колен Марты, двинулась через всю комнату к двери и прошла в спальню между стоявшими будто на часах остолбеневшими двоюродными братьями.
Неизвестно, что было бы дальше, может, тем бы все и закончилось, но — по иронии судьбы — именно эту минуту телефон выбрал, чтобы зазвонить, зазвонить требовательно и совершенно несвоевременно.
Марта, еще взволнованная своей неуступчивостью, вздрогнула и прижала руку к сердцу, к этому неуемному сердцу, которое все время надо было успокаивать, удерживать в груди лаской — так нежно треплют ладонью мордочку испуганного домашнего животного.
Кто это? Кто ей звонит в воскресенье? Да и вообще, кто может ей позвонить, если дети и внуки здесь, рядом?
— Я подойду, — сказала Селина.
Тихий ангел пролетел. Многоточие…
Потом Селина подошла к матери.
— Это тебя, мама, — сказала она и, поколебавшись, добавила. — Какой-то Феликс…
Марта узнала ощущение, немедленно возникшее в груди и в животе: проникновение пули, нежный укол, блаженная пустота первого испуга. Это Человек-с-тысячей-шарфов, и он впервые звонит ей.
Если бы Марта осмелилась… Ах, если бы Марта осмелилась — она полетела бы на его голос, который позвал ее с расстояния едва ли в несколько метров. Она одним прыжком одолела бы пустячное расстояние, говоря себе на лету, что, конечно, предпочла бы быть сейчас одна, чтобы сполна насладиться таким долго и тайно ожидаемым, таким вымечтанным звонком. Как ей хотелось бы не ловить на себе эти вопрошающие взгляды, не слышать этого молчания — тишина зазвенела у нее в ушах — как она хотела бы не испытывать этого чувства, будто за тобой следят, но все-таки… Все-таки, наверное, это знак, это судьба: звонок — словно намеренно — раздался, когда дети и внуки собрались здесь, будто он специально ловил момент для того, чтобы покончить с умолчанием. Почему бы не дать им понять, что все переменилось, что теперь уже она не просто и не только мать, не просто и не только бабушка, какой была до сих пор? Почему бы не подготовить их к тому, чтобы они по-другому смотрели на нее, чтобы открыли: перед ними женщина по имени Марта, которую некий Феликс подзывает к телефону в час воскресного семейного полдника?
Рука на секунду застыла в воздухе, прежде чем Марта взяла трубку. И ее «Добрый день, Феликс!» прозвучало немножко фальшиво.
— Вы свободны сегодня вечером, Марта?
Голос Человека-с-тысячей-шарфов — этот звучный, этот веселый голос…
— Свободна ли?.. Ну… Я…
Марта не устояла и оглянулась на вернувшихся к столу детей и внуков — словно и сейчас именно они, только они одни могли решать за нее.
Но было похоже, что все ожидают ее ответа. Ответа на внезапно ставший судьбоносным вопрос. Свободна ли Марта? Свободна ли она в своих поступках, в своих решениях, в своей жизни? Свободна ли она от Поля, от Селины, от Тьерри, от Венсана, от малышки Матильды, от Лизы, от этих таких дорогих ее сердцу существ, которые именно силой любви привели ее к состоянию полного забвения себя самой, не-су-ще-ство-ва-ния?
А на другом конце провода Человек-с-тысячей-шарфов восклицал:
— «Севильский цирюльник»!.. Дивная опера!.. Божественная постановка!.. Дирижер — просто лев!..
Ей, Марте, следовало сказать лишь слово, одно слово, и в момент, когда она совсем уже было собралась вымолвить его, она снова почувствовала это волнение, снова — эту блаженную пустоту в животе, этот нежный укол заговоренной пули… И дело было сделано:
