Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
А сегодня утром этот дохлый бежевый цвет — точнее было бы сказать, полное отсутствие всякой краски — просто выводил ее из себя, до тошноты противно было смотреть. Особенно оскорбительным он казался на фоне круговорота ее мыслей, он оскорблял свежесть ее души, в которой царил свет, разливалась заря, пурпурная, как портвейн, поданный вчера вечером Валантеном в рюмочках «порто» на высоких ножках.
Человек-с-тысячей-шарфов сказал: «За нас, мадам!»
Марта прикоснулась своей рюмкой к его рюмке, сердцем к сердцу. И пламя вспыхнуло. Должно быть, сердца, соприкоснувшись, издали хрустальный звон, причем сильный, потому что собака, спавшая у их ног, вдруг проснулась и заерзала под столом. А Марта, погладив ее по мордочке, от плоского лба до носа — нос оказался сырым, влажным, — успокоила животное.
— Как же ее зовут? — спросила она.
— Да я зову ее просто Собакой, — улыбаясь, ответил Человек-с-тысячей-шарфов и, предупредив следующий вопрос, представился. — А я Феликс и готов служить вам…
Кофе дымился в чайной чашке…
Вдыхая его запах и отхлебывая потихоньку, Марта мечтала, каким будет цвет ее новых занавесок, какое она купит покрывало на кровать. Такой яркий, веселый цвет — что-то красное или, может быть, пурпурно-фиолетовое, как вчерашняя сорочка Человека-с-тысячей-шарфов, которого она еще пока не осмеливалась даже мысленно называть Феликсом, пусть даже он не всегда надевает шарф, пусть даже и на самом деле тот, кто только что вошел в ее жизнь, принесет ей счастье — не зря же людям имена дают!
~~~
— Пожалуйста, покажите мне записные книжки для свиданий, молодой человек…
— Себе покупаете, мадам? — удивился продавец, разглядывая Марту.
Вопрос показался ей невежливым, нет, просто неприличным.
— Естественно! — сухо и с нажимом ответила она.
Молодой человек, сразу став более любезным, выложил перед ней весь ассортимент записных книжек, имевшийся в отделе.
Марта прикидывала, листала, выбирала…
Книжка должна быть легкой. Ее надо будет все время носить с собой в кожаной плетеной сумочке. А главное — она не должна быть черной…
Продавец, которому хотелось теперь как-то сгладить свою неловкость, суетился. И в конце концов нашел для нее истинное сокровище: очаровательный блокнотик с обложкой из красного сафьяна, к которому прилагалась еще и чудная позолоченная авторучка.
Вернувшись домой с этим сокровищем в сумке, Марта почувствовала себя такой богатой, какой никогда не бывала прежде. Новая записная книжка не походила ни на одну из тех, что сопровождали ее всю жизнь. Ни на толстую тетрадь, где она по настоянию Эдмона записывала хозяйственные расходы, ни на ежедневник с записями о недомоганиях детей, куда тщательнейшим образом заносились даты начала высыпания при ветрянке или кори, ни на гроссбух с бесконечными списками школьных принадлежностей, книг и рождественских подарков, ни на календарь дней рождения и других семейных праздников.
Эта сафьяновая книжечка была совершенно бесполезной. Исключительно удовольствия ради — может же она позволить себе такую роскошь! И не просто удовольствия, а ее личного удовольствия, чисто эгоистического и оттого еще более приятного.
Чтобы ввести ритуал и только для него одного, Марта решила, к примеру, что будет отныне запечатлевать здесь каждую встречу в «Трех пушках», каждая из них займет свое место.
Но уже собравшись записать первую, она задумалась: а как его называть в книжке — «Феликс» или «Человек-с-тысячей-шарфов»?
Само собой разумеется, когда она проходила мимо «Трех пушек», Валантен стоял на пороге — салфетка, конечно, при нем.
— А его еще нет, — шепнул Валантен Марте, едва она поравнялась с входной дверью.
Марта, застигнутая врасплох, никак не могла сообразить, что ответить.
— Но… но еще ведь рано, — пробормотала она наконец.
— Конечно, я тоже так думаю, — легко согласился Валантен и вернулся к работе, не преминув бросить перед этим Марте сообщнический взгляд…
И теперь, взволнованная и чуть запыхавшаяся, она шла по двору к своему подъезду.
Сообщнический взгляд Валантена вызвал в ней бурю чувств. И при этом она отлично понимала, что ее просто надвое раздирает противоречие между желанием быть на виду и смущением оттого, что на нее смотрят, между тем, насколько приятно иметь доверенное лицо, и тем, как ужасно хочется сохранить в тайне все, что с ней происходит.
Но как бы там ни было, совершенно очевидно, что трогательной симпатии официанта из кафе немножко не хватает сдержанности, скромности, чтобы не сказать — такта, заключила она, поднимаясь на свой этаж и крепко при этом цепляясь за перила (ох, до чего же полезную вещь люди придумали!)
Наверху проход перегородила массивная фигура мадам Гролье: консьержка истово начищала круглую медную ручку на двери — похвальное, конечно, рвение, но лучше бы ей приберечь его на ту неделю, которая предшествует Новому году с его традиционными подарками.
А что, если консьержка и впрямь решила за ней шпионить и только потому притащилась сюда? Неприятно, черт побери!
— Добрый день, мадам Марта! Значит, так теперь — носимся взад-вперед? — в голосе мадам Гролье прозвучала плохо скрываемая ирония.
Марта почувствовала себя школьницей, пойманной со шпаргалкой. Это замечание, оно — в насмешку или как? Хотя что эта шпионка знает на самом деле? Что Марта стала чаще выходить на улицу, да к тому же еще в необычные для старой дамы, до сих пор мирно посиживавшей дома и погрязшей в рутине, часы? Ничего больше она не знает и знать не может!
Бесполезно отвечать обиженной сплетнице, вот что. Марта удовольствовалась загадочным кивком и захлопнула за собой дверь перед носом у насмешницы, думая о том, что, вполне возможно, мадам Гролье вовсе ей не подружка, впрочем, она и раньше это подозревала. В отличие от Валантена, которого, пусть он даже и с излишней настойчивостью сует нос в чужие дела, все-таки никак нельзя заподозрить ни в каком коварстве. Этот-то парень — настоящий друг.
Все переживания и душевные муки, выпавшие на долю Марты в последнее время, совершенно истерзали старую даму. Истощили ее нервную систему. Да и левое бедро болело нестерпимо. Она решила поваляться, ничего не делая и не выпуская из рук драгоценной книжки.
Сегодня вечером свидание назначено опять на семь часов. В четвертый раз. Детей она предупредила: буду занята, сама позвоню малышам в среду во второй половине дня.
Теперь она знает, как воспользоваться временем ожидания: надо предаться грезам. Она погрузится в них с головой, она намечтается вволю, выдумывая для себя, для него, для них обоих фразы, которые так и не пригодятся — просто потому, что выдумка редко становится правдой, — но которые наполняют разлуку радостью, весельем, да что там — надеждой и ликованием, благодаря которым семерка на циферблате больше не кажется недостижимой, а наоборот — проживается и переживается до бесконечности.
Марта открыла записную книжку. Взяла новую ручку, и та уютно устроилась в ее плохо сгибающихся пальцах с припухшими суставами. Она переворачивала странички, и удивительное ощущение рождалось в ней от девственного состояния белых листков с непрожитой жизнью — все равно как если говоришь с кем-то о несостоявшемся супружестве или о мнимой удаче… Нет, ее нисколько не тревожит и не раздражает то, что первая запись появится 27 апреля.
Потому что — существовала ли она до сих пор?
Рядом с цифрой «семь» Марта написала самым парадным своим почерком, настолько легко и изящно, насколько смогла: «Три пушки». Человек-с-тысячей-шарфов.
А потом залюбовалась своим творением, этой первой страничкой, на которой наконец появились какие-то сведения о ее жизни, о ней самой, появились слова, нарушившие белизну, заполнившие пустоту, и не просто заполнившие, а наполнившие ее, эту пустоту, конечно, и смыслом, будто в кроссворде, но главное — чувством и образами, среди которых — два пылающих лица, два лица старых людей, склоненные одно к другому в отсветах багрово-красного вина…
~~~
Они все были здесь, ну, в конце концов, почти все. Поль с женой Лизой и двумя мальчиками — по одну сторону стола, Селина с малышкой Матильдой — по другую. Даже за столом брат и сестра обозначали каждый свою территорию, особенно с тех пор, как неверный муж Селины зачастил «по делам за границу». Эвфемизм никого не способен был обмануть — даже малышку Матильду, но Селина придерживалась именно такой версии, просто цеплялась за нее. Понятное дело — самолюбие, и все это самолюбие уважали.
Шоколадный пирог Лизе удивительно удался. Розы, подаренные Селиной, были роскошнее некуда. Кока-кола — ну и гадость, но они так ее любят! — пенилась в фужерах детишек. Все расхваливали кофе, который сварила Марта: никогда еще не пили такого вкусного, говорили они.
