Яна Лапутина - Игра в гейшу. Peek-a-boo
Олег вздрогнул и проснулся. Сел. Растер лицо ладонями, будто снял с него паутину. Закурил.
– Ты знаешь, мне сейчас приснился сон. Чушь какая-то!..
– Расскажи, – нежно попросила Ирка.
– Да чушь просто, и все. Представляешь, будто во дворе офиса стоит здоровенный-здоровенный бинокль. Этажа в три. Не меньше. К нему лестница-стремянка приставлена. И я, значит, голый почему-то, по этой лестнице поднималось наверх и там – бултых! – в бинокль. Гребусь, гребусь к выходному стеклу, а оно вдруг, вот так вот, как эта перегородка, встает передо мной, и на ней перекрестие, как на оптическом прицеле у снайперского карабина...
– А дальше? – спросила Ирка.
– Все. Немного не по себе стало.
Мишка постучал в перегородку, и Олег, нажав кнопку, опустил ее.
– Подъезжаем.
– Вижу, – сказал Олег. – Ты сейчас минут пять посиди, покури. Мы с Мишкой сбегаем по делам и потом попрощаемся.
– А как твой самолет называется?
– Embraer Legacy. Зачем тебе это?
– Так, для понта, – улыбнулась Ирка.
Олег поцеловал ее и вылез из машины. Ирка тут же набрала цифры моего мобильного и, сообщив все, что увидела в аэропорту, вышла из машины.
Летное поле накрыл снег. Низкое, серое от облаков небо пронизывал блеклый, как бы подводный, свет. Самолеты стояли в пространстве холодными льдистыми птицами.
Ирка подошла к ярко раскрашенному шлагбауму, сняла с него пальцами чистый снег и сунула себе в рот. Она улыбнулась охраннику и увидела идущих к машине Олега с Мишкой. Охранник заставил подняться шлагбаум, и Мишка подъехал к небольшому зданию аэропорта. Из машины вышли все: сначала Мишка, потом Олег, прикрытый Мишкой, потом Ирка.
– Значит так, милая, – сказал Олег. – Ни за что не волнуйся. О твоей маме и Сонечке я уже подумал. Возможен скорый переезд. Еще обсудим. Подругам привет. И чуть что – вот по этому номеру. Это Мишкин. Он – твой бронежилет. – Олег обнял Ирку, поцеловал ее губы, сплетя свой язык с ее. Левой рукой он просунул в левый карман Иркиного бомбера пухлый конверт. – Спасибо тебе. – И пошел, не оглядываясь, к входной двери.
За всем этим наблюдала в многократно уменьшающий расстояние бинокль Ярослава.
Глава 32
– Хотите кофе? – спросила Петелина Мишку, когда он, проводив Олега, вернулся в Подушкино.
– С сахаром. Четыре куска. Как всегда.
– Так сладко? Не вредно ли? – Ярослава дружески улыбнулась.
– Все алкаши, бросившие пить, любят сладкое.
– Вот как?! А вы...?
– После Чечни. От ненужности. Вошел в такое пике... законченный синигал.
– Что это? – По-писательски насторожилась на незнакомое слово Ярослава.
– Синюга. От самоварной крутки не то что посинеешь...
– Страшно... – сочувствующе произнесла Петелина.
Мишка отпил кофе и поставил чашечку на стол. Поднял на Ярославу голубые холодноватые глаза. Она почувствовала их проникающую силу. И повела, как от озноба, плечами под очень свободной шелковистой рубахой-блузкой.
– Это самое страшное... – сказал Мишка, раскуривая сигарету. – Когда ты есть, а тебя не надо.
Ярослава, подобрав под себя ноги, уютно устроилась в кресле. Она не хотела спешить с тестовыми вопросами, но почему-то спросила:
– Как съездили во Внуково? С вами кто-нибудь еще был?
– Нормально. А с хозяином была Строгова.
– Ирина Михайловна?
– Она самая, – простодушно, как будто о чем-то ничего не значащем, подтвердил Мишка.
– И что? Подробности.
– Говорили они всю дорогу. Она ему по морде дала, – сливал дезу Мишка, выдерживая при этом внешнюю беспристрастность.
– Пощечину?
– Ага... Со всего маху.
– Это за что же?
– Хозяин сказал ей, что она ему надоела со всякими своими проблемами. У него и так ни на что времени не хватает.
– Так и сказал?
– А как еще по-другому?
– И тем не менее он ее наверняка на прощание поцеловал?
– Ну это как водится. Хозяин же человек культурный.
– И ты думаешь, это окончательно?
– Окончательней не бывает. Он ей отступные в конверте сунул, я видел.
Ярослава это видела и сама. Она прикрыла глаза и подумала, надо было бы Мишке дать диктофон.
– Может, я пойду? – Услышала она голос телохранителя.
– Куда-нибудь спешите?
– Ну... не то чтобы очень... А что?
Ярослава улыбнулась:
– Ты не помнишь, конечно... Но раньше в электричках такие открытки-самоделки продавали. На одной мне запомнилось... «зажгутся вечером огни, и будем снова мы одни».
– Не помню. Ну что? Я свободен? – как бы не услышав намека, давил на простоту Мишка. Он опять заметил в глазах Ярославы призывный блеск.
– Конечно, конечно. Кстати, ты, кажется, все еще холостяк?
– Причем, как говорится, закоренелый бакалавр.
– Это еще что такое? – рассмеялась Ярослава.
– Как что? – очень серьезно сказал Мишка. – Бакалавр по-английски – холостяк.
– Спасибо за урок. Идите, Миша. До завтра.
Когда он вышел, Ярослава допила кофе, ткнула пальцем в проигрыватель и снова с ногами, как можно уютнее, устроилась на теплой коже глубокого мягкого кресла. В камине игрался желтыми языками огонь. Боковые, старинного литья кенкеты рассеивали исходящий из холла свет. Тяжелые гардины закрыли и приглушили собой все, что творилось сейчас там, за бронированными стеклами окон.
А потом косо полетел снег. В соснах, елях и тополях с точильным подсветом запутывался ветер. Мишка неспешно рулил по размокшей, неверной от слякотной каши дороге и думал, все ли он так впарил Петелиной и так ли ушел от ее зазыва. Он знал о ее аппетите. Олег не хотел ее. Он сам об этом как-то сказал ему: «Надоела, как Верещагину черная икра», намекая на классного таможенника из «Белого солнца пустыни».
Ярослава, прикрыв глаза, вслушивалась в Шопена. На нее снизошло мгновение расслабленного удовлетворения собой, хотя она никогда до конца не доверяла таким ощущениям в себе. За годы жизни в «рублевочной» атмосфере она как бы открыла в себе какой-то дополнительный, новый орган для восприятия. Здесь все существовало по-примитивному на первый взгляд принципу начальной школьной арифметики – «один пишем, два в уме». И тот, кто не усваивал его, покупаясь на внешне открытое, такое вроде понятное «один да один» – без учета прикрытого учтивостью и обстоятельной искренностью «два в уме», – превращался в мишень для стрельбы по ней сплетнями и слухами. Она, ошибаясь и ушибаясь о рублевско-фальшивое доброжелательство, навсегда отучила себя от привычного нам всем невосприятия предугаданной или предсказанной опасности как реальности. Ведь обычно все мы подсознательно переводим ее в плоскость ирреального, каких-то суеверий, необоснованных ничем страхов, и этим, так нам кажется, уже защищаем себя.
Нет, она в этих случаях, как опытнейший парфюмер, остро и бдительно реагировала не на запах, к которому попривыкла, а на перемену запаха.
А перемены в Олеге начались... Шопен рассказывал о чем-то печальном, но печаль эта была светлой, прозрачной. Ярослава, вслушиваясь в знакомый, ставший почти что родным минор, как-то непроизвольно наложила на него слова Иркиного романса, с того якобы безымянного диска в машине Олега. У нее была уникальная способность мгновенно запоминать все, что ее хоть как-то, но заинтересовывало: тексты, цифры, цвета, звуки, лица. И вот сейчас Шопен как бы сросся с теми Иркиными словами:
Спасибо за цветы и за глаза,
За синий март —
Тревожный и прощальный.
И ничего, что этот день —
Печальный.
Печаль, как дым,
Уходит в небеса.
И белый лед,
И синяя вода,
И тот кустарник
За глухой дорогой
Освещены
Одной большой тревогой:
Печаль, как жизнь,
Уходит навсегда!
Жизнь с Олегом, от самого первого поцелуя на эскалаторе в метро, станция «Маяковская», до позавчерашнего «не хочу» и тут же последовавшего за ним храпа, просчитывалась и просматривалась, как денежные купюры на кассовой машинке-считалке.
Иняз. Она поступила только со второго раза, год проработав на часовом заводе. За три месяца до «красного» диплома мгновенная любовь с Олегом с испанского отделения. Ее с ходу зачислили в аспирантуру и предоставили возможность преподавания на младших курсах. Съемная комната в Дегунино. Загс и бутылка портвейна, на большее денег не было. Олег тогда задружился с ребятами из ЦК ВЛКСМ. Первый полуразбитый «жигуленок». Аборт. Тогда было не до детей. И – приговор. Детей больше не будет никогда. Какие-то неожиданные для Олега зарубежные финансовые курсы. Перестройка. И – свой банк, венчающий собой системную интеграцию. Ярослава только краешком уха тогда уловила, что подо все это легли немалые комсомольские деньги. Гарвард. Олег стал доктором, защитив сложнейшую диссертацию и в совершенстве освоив механику банковского development’а. Первый миллион. Усадьба на Рублевке. Недвижимость в Италии и Швейцарии. Огромный пентхаус в доме на Кутузовском. Роскошный офис на Новинском. Первые миллиарды... Она стала писать. Первый опубликованный роман... Второй, третий. Успех. И наконец, одиночество вдвоем. Все есть, и как бы ничего нет. Левые заходы Олега, и ее, теперь постоянные, усилия на удержание хотя бы видимости семьи. Теперь ей надо было защищать себя и свое. Недавно она, просто так, черт его знает с чего, купила с лотка какую-то книжонку про «революционный гламур». В ней она с ходу наткнулась на «классификацию лучших девушек Москвы и Московской области». Она подпадала под «женщину представительского класса», являясь «единицей, обладающей редким сочетанием идеальной внешности, воли и интеллекта, жить с которыми так же престижно, как и ездить на Viper и покупать острова».
