Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст
Он посмотрел на единственное, кроме свадебной фотографии, украшение своего кабинета: копию со знаменитого портрета Державина Гаврила Романыча кисти Боровиковского.
Узкоплечий и несколько женственный старый человек в красном придворном мундире, с мягким ртом и умиротворенными глазами. Странно, что этот смирный и хитровато-женственный человек мог вдруг написать:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я Бог!
А впрочем, все это слова. Сказать можно все что угодно.
Какой сейчас час? Семь. Ужасно темно. Зима надвигается, холод, несчастье. Петра экономила на отоплении, и в доме под утро бывало прохладно. Если бы они спали вдвоем, как раньше, в одной постели, то было бы много теплее.
Трубецкой завернулся в плед и, громоздкий, весь в клетчатых складках, пошел к Петре в спальню. Жены в спальне не было, валялась открытая книга. Чувствуя, как замерзают ноги, Трубецкой заглянул в соседнюю со спальней комнату дочери, но там постель была даже не смята.
Сын спал на первом этаже, и нелепая мысль, что Петра с Прасковьей перешли к нему, чтобы им было теплее, вспыхнула в голове Трубецкого. Он бегом сбежал на первый этаж, стуча по ступенькам босыми пятками, и рванул на себя дверь. В комнате Сашоны было пусто, горела настольная лампа.
— Где они? — пробормотал Трубецкой и опустился на застеленную кровать.
Пот градом лился по его лицу.
Он понял, что здесь больше нет никого: ни Петры, ни Прасковьи, ни Сашоны, — а там, где давно наступила зима, и колкая, обжигающая лица ледяная крупа сыплет с неба — там, в Питере, где его ждут, — и там никого. И некому ждать. Поздно, поздно.
Ужас парализовал его, к горлу подкатила кислая рвота. Трубецкой набрал полную грудь воздуха и начал выталкивать его из себя медленными толчками. Когда-то учили его так вдохнуть и медленно, мелко выталкивать воздух. Он попытался вспомнить, кто это был, но вместо человека перед глазами появилась клубничная грядка и полные круглые женские ноги, похожие на копытца, которые осторожно двигались по земле, боясь наступить на созревшие ягоды.
— Еще вспоминай! — приказал Трубецкой.
Он напряг свою память, и тут же веселая грядка наполнилась запахом свежей клубники, а маленькие ноги, похожие на копытца, соединились с коротенькой, круглой, смеющейся женщиной. Доктор Букашка!
Он сильно болел. В дом привели крохотную, круглую, как колобок, усеянную веснушками докторшу, которая быстро простукала его костлявую грудку своими теплыми пальчиками. Его затошнило, и она показала, как нужно дышать. Восьмилетний Трубецкой, дрожа от болезни, сидел на кровати, наклонившись над облупленным, синим, с крапинками тазом, а докторша держала на его лбу свою уютную теплую руку, заляпанную пятнистой желтизной, и тихо его наставляла:
— Вот так, милый! Глубже! Теперь выдыхай. Осторожненько. Вот так!
Потом бабка повела докторшу в сад, нарвать ей поспевшей клубники. Докторша переступила по земле полными короткими ногами, расправила круглым носком белого башмака клубничные листья и сказала, что ее фамилия Букашка.
— Меня зовут Влада Букашка.
Трубецкому стало смешно, и он засмеялся. И докторша, тоже смеясь, раскусила клубнику.
Оттого, что он вдруг вспомнил все это, особенно золотистую и ласковую руку, свет, шедший из чистого детского времени, оттуда, из глубины, где было так много всего — зеленой травы и деревьев, где все еще зрели клубничные грядки, пылала роса, капал дождь, жила бабка, — свет выплыл оттуда, и все прояснилось.
Оказывается, он никуда и не уходил и был не внизу, у Сашоны, а в кабинете, и даже не вставал с постели.
Гаврила Романыч в красном мундире и белом воротничке, стиснувшем ему стариковскую гусиную шею, смотрел очень мягко, с хитринкой и женственно. Профессор Трубецкой почувствовал тихую приятную слабость во всем своем теле, и хотя ему захотелось громко, на весь дом крикнуть: «Петра!» — он не решился на это и очень спокойно сказал в пустоту:
— С добрым утром!
И тут вошла Петра, которая давно не ночевала с ним в одной комнате, и оба они очень мерзли от этого. Она вошла своей угловатой походкой нелюбимой женщины, и с ней вошел кот, тускло-черный, пушистый, с сердитой печалью внутри желтых глаз.
Петра посмотрела на Трубецкого и вдруг испугалась.
— Ах, что ты? — зашептала она сначала по-русски, потом перешла на английский: — What’s up? Are you sick? What’s the matter?[7]
— Петруша, — отирая выступившие слезы и их не стыдясь, прошептал Трубецкой. — Как страшно! Тебя нет, Прасковьи, Сашоны. Нигде никого. Хожу, вас ищу, а вокруг так темно.
3 ноября Вера Ольшанская — Даше Симоновой
Звонить тебе не получается. Без карточки это очень дорого, а карточку я все никак не куплю. Да и по времени трудно. Когда у вас день — у нас уже ночь.
Я прилетела в Москву девятнадцатого. Было холодно, с неба все время сыпалась ледяная крупа. Луиза меня встретила на машине, и мы сразу поехали в больницу. Он лежит в клинике Склифосовского, подъехать туда невозможно, все перекопано. Бросили машину в Грохольском переулке. Луиза меня о чем-то спрашивала, что-то рассказывала, но я шла, как в тумане.
Склиф все такой же. Гриша находился на восьмом этаже в палате на четырех человек. У окна молоденький паренек, весь переломанный, в гипсе, а напротив — два старика. Один, кажется, умирающий (с ним рядом сидела старуха и плакала), а другой с травмой головы. Он все кричал, как ему делали операцию в самолете. Это у него такой бред.
Гриша спал под капельницей. Изменился он до неузнаваемости.
Луиза сказала, что авария произошла около часа ночи рядом с домом, где живет эта его женщина, на Мичуринском проспекте. Гриша был за рулем «Фольксвагена», который был им у кого-то одолжен. Они ехали домой после спектакля и столкнулись с другой машиной, водитель которой наелся поганок и потерял управление.
Я не сразу поняла и переспросила, чего он наелся, каких поганок. Луиза тогда объяснила, что если, например, сойти осенью на платформе Некрасовская, то сразу увидишь огромное поле, по которому на карачках ползают люди, собирают галлюциногенные грибы. В основном это молодежь, их называют «паломниками».
У Гриши вся голова в бинтах. Меня теперь преследует один и тот же запах: запах сухой крови. Так пахнет его голова. Повязка полностью закрывала один глаз. Он почти сразу проснулся, когда я дотронулась до его ноги через одеяло. Потом сказал что-то, но так тихо, что я не сразу разобрала. Мне показалось, что он просит что-то переменить:
— Пемени, пемени!
Луиза догадалась, что он говорит «извини», и зашептала мне, что это хороший знак. Она сказала, что после аварии Гриша порол чепуху и не мог вспомнить ничего из того, что с ним было. Это называется «ретроградная амнезия». Со вчерашнего дня он начал немного разговаривать. И если сейчас он просит извинения, значит, понимает, что я прилетела и знаю про женщину.
Вошла медсестра, стала вставлять катетер и менять капельницу. Мы с Луизой ждали в коридоре, и она опять, по третьему разу, начала мне рассказывать, как ей позвонили домой поздно ночью, потому что Гриша во всех бумагах оставил ее телефон на случай срочного контакта, и как она помчалась в Склиф и как ее близко к нему не подпустили, потому что он лежал в реанимации, и врачи боялись, что наступит кома, потому что у Гриши острая эпидуральная гематома, которая известна наступлением так называемого «светлого состояния». Такое состояние может длиться от нескольких минут до двух суток, а потом развивается кома, гемипарез, эпилептические припадки и даже кончается смертью.
Я стояла и слушала то, что она говорит, и у меня было четкое ощущение, что все это к нам не относится и меня словно бы заставляют смотреть чужой чей-то сон. Луиза подробно объяснила мне, что такое шкала Глазго, по которой определяют степень нарушения сознания. Там три основных показателя: открывание глаз, двигательная реакция и словесная реакция. Открывание глаз может быть:
самостоятельным;
на словесную команду;
на боль;
может отсутствовать.
Так же, как и двигательная реакция;
выполнение услышанной команды;
отдергивание конечности;
сгибание конечности;
отсутствие чего бы то ни было.
Последний критерий, словесная реакция, бывает такой:
отпределенная;
спутанная;
неадекватная;
отсутствующая.
По этой шкале Гриша не дотянул до коматозного состояния всего два-три балла. У него так называемый «сопор». Что это такое, я не очень поняла. Понятно, что плохо.
Хотела сразу поговорить с врачом, но того, который оперировал, не было в больнице, и Луиза стала мне объяснять, что Гришу нужно обязательно перевести в нейрохирургию, потому что здесь, в терапии, его не вытащат. Я спросила: сколько и кому заплатить, чтобы его перевели? Луиза ушла выяснять, а я вернулась в палату. Все не могла понять, спит ли он или просто ни на что не реагирует. Опять потрогала его ноги через одеяло. Все то же самое, никаких изменений. Луиза вернулась минут через пятнадцать вместе с анестезиологом, который вводил Грише наркоз при операции.
