He как у людей - Хардиман Ребекка
Сама не своя от радости и облегчения, она ловко запрыгивает обратно в машину, заботливо пристраивает рядом на сиденье свои утренние трофеи. Ставит левую ногу на сцепление, а правую на газ, уже готовая рвануть с места и катить домой, в Маргит, — и тут слышит робкий стук в стекло.
Это Доннелли-младший, и он уже не улыбается. От внезапного страха у Милли темнеет в глазах. Она нехотя приоткрывает окно.
— Мне очень жаль, миссис Гогарти, но я вынужден попросить вас вернуться.
— Я что-то забыла?
Майкл указывает глазами на ее сумку.
— По-моему, у вас там неоплаченный товар.
Наступает молчание — долгое, многозначительное.
— Что? — переспрашивает Милли, включая заднюю передачу.
— Вот здесь. — Толстый грязный палец утыкается в сумку. Мальчишка (ему едва шестнадцать исполнилось, ровесник двойняшек, небось, первый год в старшей школе) переводит глаза с руля на сумку и обратно.
— Отец велел, если такое случится еще раз, звонить в полицию.
В полицию!
Милли старается как можно правдоподобнее изобразить смущенную улыбку в надежде сойти за безобидную рассеянную старушку. Но телесные реакции выдают ее с головой: лицо вспыхивает, на лбу под волосами выступают капельки пота. Такова печальная участь всех стариков: тело не в ладу со все еще острым умом. Прорастают опухоли, кости ломаются, стоит только поскользнуться на льду, и сердце может однажды просто отказать, как это случилось с ее Питером. А теперь вот и у самой Милли оно уже второй раз за день начинает колотиться с такой силой, что, кажется, вот-вот вырвется из груди, взмахнет крыльями, как птица, и улетит прочь.
Доннелли-младший продолжает сверлить ее взглядом. Она прижимает ладонь тыльной стороной ко лбу, словно утонченная дама из прошлого века, готовая вот-вот лишиться чувств. Сознание того, что на нее смотрят, невыносимо. И тут же в голову приходит ужасная мысль: если в дело вмешается полиция, узнает и Кевин.
Нет, Кевин ничего не должен знать.
Он и так-то давно уже принюхивается, компромат собирает — с убийственной показной нежностью, от которой у Милли кровь стынет в жилах, готовится законопатить свою бедную матушку в какое-нибудь богом забытое заведение для усохших старых овощей. Ну уж нет, Милли Гогарти не намерена доживать свои дни в компании сморщенных развалин, пускающих слюни в углу Ее любимую подругу Гретель Шихи вот так сплавили в пансионат Уильямса — рядышком, каких-нибудь пять километров по шоссе. Надо ли говорить, что Гретель там долго не протянула.
И вторая, не менее жуткая мысль: а что, если теперь и ее внуки, и соседи Фицджеральды, и весь южный Дублин — все узнают, что она воровка? Грозящий ей позор настолько ужасен, что Милли поспешно отбрасывает от себя эту мысль, заталкивает в самый дальний ящик сознания, куда уже не один год спихивает свои многочисленные неприятности — хоть это, возможно, и не самое мудрое решение.
В отчаянии она лихорадочно прикидывает, не попытаться ли симулировать какой-нибудь приступ — инсульт, например? Вроде бы что-то подобное уже выручало ее в прошлом. Но мысли в голове путаются, Милли никак не может припомнить, когда в последний раз пользовалась этой уловкой, и смутно подозревает, что именно здесь, в Дун-Лаэре.
— Мне очень жаль, — снова говорит Майкл. Несмотря на свои прыщи, он, в общем-то, недурен собой. — Если честно, я уже позвонил в полицию.
2
Звонок застает Кевина Гогарти за кружкой пива в «Медном колоколе» — одном из старейших пабов в центре города, знаменитом тем, что здесь, на крошечной импровизированной эстраде наверху, выступают восходящие звезды комического жанра. Кевин и сам много лет назад, когда мечтал о карьере эстрадного комика, как-то раз сунулся здесь к микрофону. Провалился с треском: его искрометные шутки о минетах и священниках, как ему стало очевидно позже, сильно опередили свое время. Но резная мебель красного дерева ему по-прежнему нравится, и медные пивные кружки, и вся эта обветшало-викторианская обстановка, поэтому они с Миком, его бывшим коллегой и лучшим другом, встречаются здесь в тех редких случаях, когда Кевину удается вырваться.
В преддверии рождественской недели пьяниц набился полный паб — со всей страны стянулись, чтобы налакаться. Кевин протискивается сквозь толпу к бару не меньше минуты, постоянно извиняясь и похлопывая по спинам незнакомцев, и облегченно вздыхает. Наконец-то он выбрался из дома, наконец-то увидится с Миком, а тот уж непременно угостит его свежими сплетнями об их журнале.
Бармены, как всегда, в запарке: разливают эль, стаут и сидр — по три-четыре пинты разом, принимают заказы вдоль всей длиннющей барной стойки. И как только они умудряются не накосячить — безошибочно подбивают счета, мгновенно выдают сдачу без всяких там кассовых аппаратов, смешивают ром с колой, ликер с красным, ирландский кофе, чего душе угодно. Вот если бы бармены управляли страной, думает Кевин, тогда и экономика не скатилась бы в такую задницу.
Он видит, как за дверью, несмотря на мороз, толпятся жалкими кучками курильщики, как колышутся над ними роскошные канцерогенные шлейфы. В самом баре курить запрещено — кому бы раньше такое пришло в голову? Кевин чувствует себя старым пнем и все же не может втайне не удивляться тому, как разительно изменилась Ирландия. Раньше здесь всегда висели клубы дыма, и народу к обеду было битком в любой день недели. Но пресловутого кельтского тигра [1] постигла Жестокая и бесславная смерть, и лишнего бабла у людей больше не водится. За эти несколько месяцев, пока Кевин развозил детей туда-сюда в своем огромном минивэне, пока усаживал их за уроки, пока выступал третейским судьей в жарких семейных баталиях, пока готовил рыбу с жареной картошкой и горохом, мир, кажется, стал совсем другим. Из еще недавно жизнерадостного Дублина словно весь воздух вытек. Да, прошли те беззаботные деньки, когда можно было ни о чем всерьез не задумываться.
Первый звонок с незнакомого номера Кевин сбрасывает. Тут же замечает Мика и машет ему издали рукой. Сквозь гам пробивается музыка — а, да это же Zeppelin — «Over the Hills and Far Away». С двумя пинтами «Гиннесса», по одной в каждой руке, Кевин умело и ловко прокладывает путь к столику, который занял для них Мик. Наверняка приятель выбрал именно это место не случайно: рядом расположились две очень хорошенькие, очень молоденькие цыпочки — чуть за двадцать, самое большее, и перед каждой стоит бокал и маленькая бутылочка шабли.
— Вы не против, если мы сюда втиснемся? — спрашивает Кевин.
Та, что поярче — большие умные глаза, грудь, явно еще нетронутая (губами младенца, во всяком случае), ослепительные, как у американки, зубы, — окидывает его взглядом и в ту же долю секунды теряет к нему интерес. Кевин принимает это безразличие с разочарованной гримасой.
Ну вот, свобода, — говорит Мик. — До будущего года, во всяком случае.
— Живем, чувак!
Мужчины обмениваются долгим рукопожатием, и Кевин от избытка чувств (елка уже наряжена, кухня забита едой и выпивкой, Грейс приедет домой, пусть хоть на пару дней, а там, может, и до постели дело дойдет — бывают же рождественские чудеса!) обнимает Мика.
— Слушай-ка, у меня есть для тебя предложение.
— Не уверен, что смогу выкроить время.
— Да иди ты… Знаешь такого — Ройстона Клайва?
— Шутишь? Он же, говорят, придурок, каких свет не видел?
— Ну, придурок-то придурок, а, между прочим, собрался кое-что замутить. Ищет того, кто возьмет на себя все дела. А денег у них там«— жопой жуй.
У Кевина снова звонит телефон — все тот же незнакомый номер. Червь беспокойства начинает точить его склонную к сомнениям душу. А вдруг это Грейс звонит с дороги? Или мать с какой-нибудь дурацкой просьбой. А может, сестра Маргарет хочет сообщить, что Эйдин опоздала в школу или прогуляла урок. Или сама Эйдин опять рванула куда-то автостопом, только на этот раз какой-нибудь двинутый ублюдок связал его любимую доченьку, запер в заброшенном сарае, заткнул рот тряпкой с хлороформом и теперь звонит, чтобы затребовать выкуп.
