He как у людей - Хардиман Ребекка

Ребекка Хардиман

Не как у людей

Rebecca Hardiman

GOOD EGGS

1

Уже преодолев три четверти пути до магазина — пути, о котором она впоследствии горько пожалеет, — Милли Гогарти замечает, что до сих пор едет на второй скорости, не слыша утробного рокота в чреве своего «Рено». Она переключает передачу. Мысли ее и впрямь заняты совсем другим: соображениями, чего бы купить к чаю с Кевином; новым романом в мягкой обложке, который, пожалуй, стоит захватить с собой в большое путешествие; неожиданно сдохшим телевизором. Вчера вечером, как раз во время повтора «Золотых девочек», экран погас — в тот самый момент, когда героинь приняли за пожилых путан (ну да, глуповато, по-американски, утрировано до неправдоподобия, зато не скучно). Милли задала телевизору заслуженную трепку — отвесила несколько крепких плюх по бокам в тщетной надежде, что у него откроется второе дыхание, — и вернулась в спальню покойного Питера, где он когда-то провел свои последние дни в постели. После того как у Милли в комнате, на втором этаже, загадочным образом взорвалась лампа, перепугав ее до смерти, она перебралась сюда. В спальне Милли раскопала под старыми шерстяными одеялами радиоприемник на батарейках и наконец-то устроилась в постели вместе с верным «Филипсом». Она уютно умостила его между подушкой без наволочки и здоровым ухом, и тот зажурчал в него последние новости о мире. Тревога понемногу улеглась. Похожий эффект производил на Милли бокал хереса вместо вечернего чая под постапокалиптические завывания морского ветра за окном. Даже самые мрачные репортажи — рецессия, коррупция, проливные дожди — как ни странно, действовали ободряюще: все-таки хоть где-то, хоть с кем-то, хоть что-то происходит.

Вдруг боковым зрением Милли замечает неведомо откуда взявшийся БМВ, который резко виляет в сторону — неужели она выехала из своего ряда? — и водитель издает в адрес Милли оглушительный гудок. Та в ответ лишь жизнерадостно машет рукой. Вскоре приходится остановиться на светофоре, и их машины оказываются рядом. Милли опускает окошко и делает знак водителю БМВ сделать то же самое. Полированное стекло ползет вниз медленно и вальяжно, как в президентском авто.

— Прошу прощения, — говорит Милли. — У меня синдром замороженного плеча после аварии. — Травма не имеет никакого отношения к ее рискованным маневрам, но Милли хочется как-то объясниться. Она высовывает в окошко правую руку, согнутую в локте куриным крылышком. — Все еще побаливает.

Милли прощается с оторопевшим водителем тремя дружелюбными коротенькими гудками и катит дальше.

Дома, перед тем как выходить, она позвонила сыну — технически Кевин ее пасынок, хотя все техническое ей глубоко чуждо, но, как бы там ни было, он ее мальчик, а она его мамочка с первых месяцев жизни. Милли начала с того, что поведала о трагедии с телевизором.

— Бланш по ошибке заселила девушек в отель для проституток, — рассказывала Милли, — а полицейские…

— Мам, я же детей в школу везу.

— Может, заедешь, посмотришь? Я без телевизора не могу.

— А батарейки ты проверила?

— Да нет там батареек. Это же телевизор.

— В пульте.

— А-а… — тянет Милли. — Погоди, а как же…

— Давай я тебе перезвоню через пять сек.

— А может, к ужину приедешь и посмотришь заодно?

— То есть?

— Ты что, забыл? Это твой последний шанс вообще-то. Я же в субботу уезжаю.

— Да помню я.

— И, может быть, уже не вернусь.

— Да ладно, брось эти шуточки.

— И кого-нибудь из детей привози с собой. Да всех привози! У меня есть бараньи отбивные с картошкой.

На самом деле ни того, ни другого. Беглый осмотр кухонных шкафчиков, на время которого Милли оторвала телефон от уха, совсем забыв, что сын еще на связи, показал, что нет ни оливкового масла, ни картошки. Заглянув в холодильник, встретивший ее привычной волной кислого запаха и ослепительной вспышкой света, Милли обнаружила одну-единственную бутылку молока, уже скисшего, три-четыре дряблых кочешка брокколи и одинокое битое яйцо с вытекающим желтком.

— Мозги у меня, похоже, тоже вытекли, — пробормотала Милли, снова поднося телефон к уху.

— Вот в этом, — отозвался сын, — у меня никогда не было сомнений.

В магазинчике Доннелли Милли, в знак общего приветствия, легонько дотрагивается кончиками пальцев до своей фетровой шляпы леопардовой расцветки с лисьим мехом. Здесь, в Дун-Лаэре, Милли Гогарти знает многих, да и дальше тоже, вплоть до Долки и Киллини. Она добровольно взяла на себя эту миссию — останавливаться поболтать со всеми подряд, где угодно и когда угодно, при любой возможности — на прогулке вдоль продуваемого всеми ветрами Восточного пирса, на парковке торгового центра, в очереди в банке (раньше она никогда не упускала возможности налить себе кофе в кассовом зале Банка Ирландии — пока он был бесплатный), да вот хотя бы и в этом магазинчике.

Она подходит к Майклу Доннелли, прыщавому подростку, сыну владельца магазина, который каждый день, кроме выходных, торчит после школы за прилавком.

— А знаешь, через три дня мы с Джессикой Уолш будем праздновать Рождество в Нью-Йорке. Мой прапрапраправнучатый племянник (по обыкновению Милли вставляет парочку лишних «пра») жил когда-то в Огайо, но мы туда не поедем. Конечно, там же нечего делать! Я ездила к нему как-то раз… не помню когда, неважно. — Она скрещивает руки на груди, принимая позу поудобнее. — Рождественское утро — а на улице ни души. Мы с Кевином, ему тогда только-только восемнадцать исполнилось, вышли прогуляться — кругом горы снега, и мы такие стоим посреди улицы и кричим: «Эй! Америка! Есть кто живой?»

— Вот как, миссис Гогарти? — переспрашивает Майкл, и улыбка у него даже не совсем равнодушная. Он поворачивается к следующему покупателю, Брендану Тьерни. Брендана Милли тоже, конечно, знает, но он сосредоточенно разглядывает свои растоптанные лоферы и, кажется, совершенно поглощен этим занятием.

Милли лучезарно улыбается обоим сразу и направляется к микроскопическому отделу канцелярских товаров. Это всего пара полочек с пыльными открытками, кроме людей ее поколения на них и внимания никто не обратит. Молодежь давно отвыкла писать ручкой по бумаге. Взять хоть ее внуков — только и делают, что тычут пальцами в телефон с лихорадочной быстротой, вызывающей у Милли зависть: когда ее саму в последний раз с такой силой тянуло общаться?

Она берет с полки открытку с тисненым букетом — «Любимой доченьке в день рождения!» — и читает сиропное поздравление внутри. Едва открытка, абсолютно ненужная Милли Гогарти — у которой и дочери-то нет! — оказывается у нее в руках, как соблазн стянуть ее становится все сильнее, и наконец Милли отчетливо понимает: она должна это сделать — и сделает.

Она оглядывается на кассу, где Майкл уже пробивает Брендану шоколадки. В последний раз их с Бренданом пути пересекались в аптеке: он покупал там крем для задницы. Вспомнив об этом, Милли подавляет смешок. Чувствуя, как влажнеет под мышками, она раскрывает потрескавшуюся на сгибах сумочку, уминает всякую всячину внутри — вышедшие из обращения монетки, окаменевшие комочки бумажных платков, древние записочки, — и сумка распахивает перед ней зияющую пасть, настойчиво требуя корма.

Желудок у Милли то подкатывает к горлу, то падает вниз. Сердце, столько дней подряд выполнявшее одну лишь унылую биологическую функцию, теперь бешено колотится в груди. Отчаянным, судорожным движением, которое она потом спишет на помутнение сознания, Милли сует открытку в сумочку.

Она переводит дыхание. С делано непринужденным видом берет еще одну открытку — на ней изображен пухлый младенец со слоном. Милли сдерживает смех.

«Может быть, Кевин и прав: я все-таки тронулась умом!» Она бросает еще один взгляд на Майкла. Тот, встретившись с ней взглядом, едва заметно кивает, и Милли хихикает — будто бы над нелепым поздравительным текстом. Милли Гогарти всегда ощущала тягу к актерскому ремеслу и до сих пор лелеет тайную надежду проявить свои таланты. На мгновение ее даже охватывает восторг от собственной дерзости, от того, с каким хладнокровным видом она стоит тут на виду у всего Дун-Лаэра, и никто не догадывается, как бешено стучит кровь у нее в ушах. Вспомнив о предстоящем ужине — вдруг придет кто-то из внуков, — Милли невозмутимо направляется к стойке с чипсами и выбирает пакетик с сыром и луком, а потом еще один, с луковыми кольцами.