Бруклинские ведьмы - Доусон Мэдди

Но пока нет. Пока нет. Она не подходит.

Ах да! Конечно же. Существуют правила, которые следует выполнять, когда тебя демонстрируют благовоспитанному южному обществу как нареченную наследника. И под напором происходящего Марни Макгроу начинает нервничать, трепетать, а потом совершает ужасную оплошность, настолько восхитительную и запредельно чудовищную, что ее одной хватило бы, чтобы раз и навсегда предстать передо мной в выгодном свете, даже если бы я еще не знала Марни. Она отказывается от хвороста, испеченного Венди. Сперва она просто вежливо качает головой, когда к ней подталкивают это традиционное блюдо. Она пытается утверждать, что не голодна. Это определенно не соответствует действительности, на что и указывает ей Венди, сверкнув глазами-лазерами: ведь им с Ноа пришлось много часов провести в пути, пропустить и завтрак, и обед, перебиваясь на борту самолета одним лишь арахисом.

Милочка, ты должна поесть! — восклицает Венди. — Да на твоих косточках нет ни единого лишнего грамма, благодарение небесам!

Я закрываю глаза. Ну вот, девушка провела здесь всего несколько минут и уже удостоилась уничижительной присказки «благодарение небесам». Марни, дрогнув, тянется к еде, берет булочку и темную виноградинку, но и это тоже ошибка.

— Нет-нет, моя дорогая, возьми хворост! — настаивает Венди. Мне знакомы эти интонации. Ноа каким-то образом умудрился не объяснить своей единственной и неповторимой, что семейный закон требует, чтобы гости угощались хворостом, после чего им следует грянуть оземь и извиваться от восхищения, потому что в этом году он удался гораздо лучше, чем в прошлом.

И тут Марни произносит фразу, которая определяет ее дальнейшую судьбу. Заикаясь, она выдавливает из себя:

— П-простите, но мне правда как-то неловко есть ветки…

Я прикрываю рот ладонью, чтобы никто не увидел моей широкой улыбки.

Ага! Глаза моей племянницы вспыхивают, она смеется своим раздраженным, пугающим смехом и говорит громким голосом, который заставляет всех замолчать и посмотреть на нее:

— Моя дорогая, с чего ты взяла, что хворост имеет что-то общее с ветками? Ради всего святого! Ты так решила потому, что оба этих слова вроде как связаны с деревьями? Пожалуйста, не говори, что ты именно так и подумала!

— Извините, я не… ох, я прошу прощения…

Однако ничего уже не изменишь. Что сделано, то сделано. Блюдо уносят, а Венди величаво удаляется, качая головой. Люди снова принимаются беседовать: Венди незаслуженно обидели; ну и детки нынче пошли; никакого воспитания!

А что же Ноа, надежда и опора Марни, ее защитник, где он был, пока разыгрывалась эта небольшая мизансцена? Я вытягиваю шею, чтобы его увидеть. Ах да, он, конечно же, отлучился со своим лучшим другом Саймоном Уипплом. Я вижу, как в прилегающей к гостиной бильярдной он смеется над чем-то, что сказал Уиппл, — два жеребчика бьют копытами, потешаясь над какой-то плоской, бессмысленной шуточкой.

Так что я поднимаюсь и иду к Марни. На ее щеках горят два ярких пятна, и теперь, без беретки, белокурые волосы свободно спадают вдоль лица. Возможно, они немного растрепались, и, вероятно, Венди уже сочла это непростительным. Пляжная прическа. Не для приемов в обществе. Определенно не та прическа, с которой следует появляться на послерождественском чаепитии, где собирается весь цвет города Фейрлейн штата Вирджиния.

Я отвожу Марни к своей кушетке, похлопываю по сиденью рядом с собой, и она садится, прижав к вискам кончики пальцев.

— Мне так жаль, — жалобно произносит она, — я такая идиотка, правда же?

— Пожалуйста, моя милая, — говорю я, — хватит уже извиняться.

По ее глазам я вижу, что до нее дошло, сколько ошибок она уже совершила. Даже если не упоминать хворост, остается одежда, которая совершенно не подходит для этого маленького званого вечера.

Черные брючки в обтяжку! Туника! В море требуемых этикетом красных кашемировых свитеров, тщательно уложенных, покрытых слоем лака волос и сережек в виде миниатюрных санта-клаусиков Марни Макгроу с ее длинными золотистыми волосами, спутанной челкой, падающей на глаза, осмелилась надеть серую рубашку — и без единого ювелирного украшения, блеск которого служил бы признанием того, что Рождество — всем праздникам праздник, а самая важная его часть — послерождественское чаепитие! А ее обувь: бирюзовые кожаные ковбойские сапожки! Потрясающие, конечно. Но совершенно неподходящие для высшего общества.

Я беру Марни за руку, чтобы утешить, а заодно незаметно посмотреть, что там у нее с линией жизни. Если женщина дожила до старости, она может безнаказанно дотрагиваться до людей, раз уж она по большей части незаметна и к тому же безвредна.

— Не обращай внимания на Венди, — шепчу я ей. — Она пропустила курс хороших манер, потому что посетила за это время целых два дополнительных индивидуальных курса по запугиванию людей.

Марни смотрит вниз на свои руки.

— Нет, я вела себя ужасно. Мне следовало взять этот хворост, — бормочет она снова.

— А вот и ни хера, — шепчу я в ответ, заставляя ее рассмеяться. Люди находят забавным, когда старухи упоминают в речи хер и тому подобное. Должно быть, сквернословя, мы нарушаем какой-то фундаментальный закон природы. — Ты пыталась вежливо уклониться от поедания занозистых деревяшек и на свою беду смутилась.

Она смотрит на меня.

— Но… но ведь такой хворост не имеет ничего общего с деревяшками. Вроде бы.

— Зато название самое деревянное, хоть и давно уже прижилось в языке. И что? Ты должна была изучить все европейские блюда для подготовки к рождественскому чаепитию? Не смеши меня!

— Мне следовало знать…

— Послушай, ты за кого? За себя или за нашу надменную леди всея особняка?

— Что?

Я похлопываю ее по руке.

— Ты восхитительна, — говорю я. — А моя племянница, сказать по правде, умом не блещет. Ты только посмотри на это сборище! Обычно я предпочитаю не привлекать к себе внимания сил зла тем, что критикую родственничков, но ты просто погляди на эти фальшивые улыбочки и кислые физиономии. Когда я уйду отсюда, мне придется залезть в ванну и долго тереться проволочной мочалкой, чтобы избавиться от негатива. Предлагаю тебе сделать то же самое. Эти люди — кучка чертовых лицемеров, поедающих хворост, нравится им это или нет. И знаешь, что еще?

— Что?

Я наклоняюсь к ней и театральным шепотом произношу:

— Это мог бы быть настоящий хворост из леса, причем в кроличьем помете, они все равно бы ели. Потому что Венди Спиннакер — их вождь и повелительница.

Она смеется. Мне нравится ее смех. Мы сидим в комфортном молчании — для посторонних глаз мы просто две гостьи, из вежливости вступившие в светскую беседу, потому что скоро станут родственниками. Но меня распирает от потребности рассказать ей обо всем. Хотя, конечно, я начала не лучшим образом — из-за отсутствия практики не чувствую себя сильной в светской болтовне.

— Итак, расскажи мне о себе, — говорю я, поддавшись порыву. — Ты делаешь все, что душе угодно, раз уж пока не замужем и не связала свою жизнь с этим парнем?

Она слегка поднимает брови:

— Ну да, у меня хорошая работа и вообще… всякое бывало. Знаете, мне же почти тридцать, так что пора уже взрослеть по-настоящему. Остепениться.

— Остепениться. Звучит кошмарно, не правда ли?

— Я думаю, это звучит… довольно приятно. Я имею в виду, если у людей взаимная любовь, очень даже хорошо перестать валять дурака и создать общий дом. — Она окидывает комнату глазами, вероятно, в поисках новой темы для разговора, а потом ее взгляд возвращается ко мне. — Кстати, мне очень нравится ваш наряд.

Сегодня я надела винтажное бархатное вечернее платье лилового цвета, купленное в бруклинской комиссионке. Оно все расшито бисером, и у него добротное, прямо-таки классическое декольте. Правда, моя зона декольте весьма так себе, честно говоря, она больше похожа на мешок с персиковыми косточками.

— Это мое платье для сенсаций, — говорю я, а потом склоняюсь к ней ближе и шепчу: — Я до смешного горжусь своими «девочками». Говоря по правде, пришлось засунуть их в этот приподнимающий лифчик, чтобы все выглядело как следует; я подумала, что они могли бы помочь мне произвести последний фурор. Но после этого больше никаких бюстгальтеров. Я им пообещала.