Аркадий Славоросов - Это актер
К тому времени умерла его мать, оставив ему двухкомнатную квартиру в маленьком городке, часах в двух езды от столицы. Он вернулся домой — ветеран какой-то придуманной умозрительной кампании. Точно изувеченная шахматная фигурка. Он зажил совсем просто в своем лишенном ложных перспектив мире. Соседи жалели его поначалу, но попривыкли вскорости, да и он старался привлекать к себе поменьше внимания — всякое обращенное на него внимание уже было какой-то связью, а он не имел права на связи в мире, где ничто не принадлежало, не могло принадлежать ему, и к которому он сам принадлежал лишь формально. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что он выбрал стратегию вещи — если бы он что-нибудь выбирал для себя вообще. Хиросиме вполне хватало получаемой пенсии, тем более, что запросы его были ничтожны: единственные развлечения, которые он позволял себе, были посещение местного кинотеатрика и пивной. Действительно, со стороны могло показаться, что калека спивается — и впрямь, почти каждый день Хиросима проводил здесь, в местной пивной, прозванной каким-то городским остроумцем Вавилоном, — но это было не так. В редкий день он выпивал больше двух-трех кружек пива, хотя его зазывали радушно и норовили угостить постоянно, но здесь, в нетрезвом гомоне, толчее, дыме, теряясь среди пьяных и ущербных людей, он чувствовал себя как должно; ему не надо было быть каким-то.
Его давно знали здесь (здесь-то и прозвали его Хиросимой), он помогал собирать кружки, не отказывался «сгонять за красненьким» в ближайший магазин, выслушивал одышливые откровения обиженных и ущемленных; его любили здесь, как любят в России убогих, тем более незаслуженно пострадавших, тем более, когда у тебя есть то, чего у них, наверняка, никогда не будет (отчего-то эта подловатая жалость причисляется к положительным качествам русского характера), и считали местным ханыгой, хотя он таковым не был. Впрочем, Хиросиме было все равно. Выражение «чувство собственного достоинства» не имело для него никакого реального значения, точно фраза на незнакомом (а скорее на несуществующем) языке — достоинство, да и все, связанное со стоимостью и ценой выродилось теперь, усохло до размеров ежемесячной пенсии, а прилагательное «собственный» вообще утратило всякий смысл. Он опустился — Вавилон был дном в глазах более благопристойных граждан, но что значили теперь понятия верха и низа, когда не стало точек отсчета — в сущности ведь не было даже ни рождения, ни смерти, потому что сама жизнь стала условностью, справкой из райсобеса. Он только был. Сомнения датского принца (если бы Хиросима читал Шекспира) показались бы ему раздражающей невнятицей, а сам знаменитый вопрос в его нынешнем положении был столь неправомерен, что граничил с откровенной и оскорбительной глупостью. Хиросима терялся в гугнивой, бормотливой, цепкой человеческой заросли Вавилона, и это было его единственным обретением, только потеряться было каким-то осуществлением, лишь утрата была какой-то возможностью. Правда и здесь не обходилось без эксцессов: скажем, многое зависело от капризного нрава и переменчивого расположения духа подавальщицы Нелли, или же приходилось быть настороже во время то и дело вспыхивающих свирепых массовых драк — могли и задеть ненароком, изувечить походя, а то еще беспричинно и яро невзлюбил его Румын, безногий инвалид на скрипучей каталке, злобный детина с неестественно крупными чертами одутловатого, земляничного почти цвета, лица и громадным мускульно-жирным торсом, с убойными ручищами-шатунами, которыми он управлялся с завидной проворностью. Несмотря на увечье, Румын любил и умел драться; как-то Хиросима наблюдал, как Румын метелил возле пивной незнакомого ханыгу, ловко, умело, с упоительным остервенением, обращая вялую, податливую плоть в нечто кровавое и бесформенное, в расползающуюся, гукающую и всхрюкивающую кашу; бил, точно насмерть, стремительно и методично, как карающая машина. К тому же этот мясистый обрубок обладал недюжинной мужской силой, то и дело драл где-то в придорожных посадках безбровых рыночных блядей, чем и хвалился постоянно в подпитии, и трудно было ему не поверить. Делить им с Хиросимой было нечего — сферой влияния Румына был рынок, а уж в его мелких аферах и спекуляциях Хиросима тем более не был конкурентом, и все же то и дело ловил на себе омертвелый взгляд опухших румыновых глаз, что уже само по себе не сулило ничего доброго. Впрочем, до прямых стычек дело у них никогда не доходило, а то и выпивали вместе кружечку-другую пивка, разве что уж очень презрительным бывал тон, которым Румын разговаривал порой с Хиросимой, где-то на почти уловимой в здешних традициях грани, за которой уже оскорбление и вызов, и почти свинцовой тяжестью наваливалось молчание, когда разговора не следовало. Да и бугристый затылок Румына, в том случае, если он не замечал (точнее, игнорировал) Хиросиму, был, пожалуй, даже выразительнее лица. Но все же здесь, в Вавилоне, Хиросима был защищен от навязчивой пристальности внешнего мира, ну, и в своей захламленной квартире, перед тускло мерцающим экраном старенького телевизора, и в целительной темноте маленького кинотеатра. В кино он ходил довольно часто — именно ради этой, скрывающей все, глубокой темноты, и ради тех сменяющих друг друга цветных картинок на белом полотне, в которых он тоже терялся, как во сне (снов после аварии он не видел вообще) — Хиросима не следил за сюжетом или игрой актеров, он не очень-то и разбирался в кинематографе, но было в этом что-то (немного стыдное) сродни воспоминаниям (о прошлом, которого не было) или мечтам (о будущем, которого никогда не будет).
Но именно здесь произошла его случайная и неизбежная, как всякая подлинная случайность, а значит — как чудо, встреча со Стаалем. Странно, что он даже не вспомнил, на каком фильме это произошло (может то была «Тема предателя и героя»? Но точнее он вспомнить не мог). Что случилось тогда и чем объяснить происшедшее? — на этот вопрос у него и сейчас не было ответа. Вернее, ответ был, единственный и непреложный, как ответ на то, что случилось с ним в пропитанном безвидной смертью отсеке подлодки, что случилось с ним в душноватой, с одиноко жужжащей под потолком мухой, госпитальной палате, как ответ на вопросы всем тем, кого не спросил, а теперь спрашивать уже поздно. Да, ведь знают-то все, все или почти все, но вот кто сумеет ответить? Просто в какое-то мгновение темноты и мерцания нездешнего света он увидел это тонкое, изначально уставшее лицо, тяжеловатые веки, которые Стааль медленно, словно очнувшись от оцепенения, поднял и взглянул на него. Взглянул знающим и узнающим своим взглядом на Хиросиму. Хиросима знал его. Существует, говорят, феномен ложной памяти, когда нечто кажется уже бывшим или виденным ранее, но здесь было не то. Один взгляд этих пустых, но вовсе не мертвых глаз значил больше любых объяснений, заверений, киношных игр и соблазнов. Из всего, утратившего смысл, многообразия вещей, существ, явлений Стааль был единственным близким Хиросиме, может быть, он был таким же — сказал этот взгляд. С чем можно сравнить это внезапное и ярчайшее, как незримая вспышка, переживание? Может быть, так чувствует себя человек, встретивший, наконец, потерянного во младенчестве брата, брата — близнеца? Но, нет, брат может обмануть ожидание, оказаться совсем чужим, более чужим, чем просто посторонний человек; Стааль был тем, кого Хиросима ждал. С тех пор он не пропустил ни одной ленты со Стаалем, пусть занят тот был хоть в неприметном эпизоде — неприметным такой эпизод быть не мог. Он был мечен этим более чем знакомым лицом, тонким, усталым, с пустыми глазами под тяжеловатыми, чуть прикрытыми всегда веками. Хиросима ждал каждой новой встречи со Стаалем с каким-то почти религиозным чувством — так ждут тайного праздника; так ждут Пасху. Реальность Стааля была таинственной и двусмысленной, он как бы существовал и не существовал одновременно, как и сам Хиросима. И если бы Хиросима хоть что-то смыслил в религии, он мог бы сказать, что встретил своего Ангела. Само имя это, Стааль — скандинавское или иудейское — было точно имя светлого духа.
Дни шли за днями, одинаковые, но каждый раз отдельные и новые, бессчетное множество безликих «сегодня», разноязыко и пьяно шумел Вавилон, и только Стааль был неким объединяющим началом этого переродившегося времени, откуда-то извне, из своего мерцающего, пустого, как свет, вне. Хиросима, равнодушный прежде к собственно кинематографу, откровенно не разбиравшийся в нем, научился исподволь оценивать, дегустировать профессионально и смаковать любительски изысканную и лаконичную игру Стааля (а заодно и его партнеров), научился видеть кино, как результат сделанной работы, как произведение (но все равно не это было главным). Особенно ему нравился «Юг» и «Свидание в Самаре», где у Стааля была небольшая, почти проходная роль, но сыгранная столь тонко и блистательно, что лишь ради нее и стоило смотреть фильм; главным в ней была та неразрешимая, в несколько ходов ситуация, когда судья и жертва то и дело меняются местами и начинаешь понимать в итоге, что они не просто одно, начинаешь понимать, что и это единство — такая же условность, как и противостояние, и тогда кончается милосердие и они возвращаются к прерванной вымороченной игре, к исходным позициям и принятым на себя ролям, просто, чтобы выжить, ценой утраты смысла и сути. Стааль вообще был популярен, его мастерство было неоспоримо и еще более неоспоримым было чуть нервное обаяние, и Хиросима был с большинством, но не присоединялся к нему, словно знал тайну Стааля, словно был с ним в секретном сговоре. Хиросима начал даже, чуть смущаясь, собирать газетные и журнальные вырезки со статьями об актере и его фотографии, втайне, как малолетняя школьница, мечтая об автографе. Стааль не стал для Хиросимы всем (все — это такая малость), но остался единственным в окружающем мире, что не имело собственной цены, а значит и не утратило ценности.
