Хулио Кортасар - Письмо в бутылке
Обзор книги Хулио Кортасар - Письмо в бутылке
Хулио Кортасар
Письмо в бутылке
Дорогая Гленда, это письмо не будет отправлено обычным способом, поскольку почта с ее привычным для всех ритуалом конвертов и марок — не для нас. Самое лучшее: представить, что я положил письмо в бутылку и бросил ее в воды залива Сан-Франциско — я пишу вам в доме, стоящем на берегу этого залива; или что я привязал письмо к шее одной из чаек, которые пролетают — стремительнее хлыста, рассекающего воздух, — перед моим окном и бросают мимолетную тень на мою пишущую машинку. В любом случае, письмо адресовано вам, Гленда Джексон, — где бы вы ни находились, а вы, вероятно, сейчас в Лондоне; многие письма, многие рассказы — это послания в бутылках, брошенных в море, и все они становятся частью этих неторопливых, дивных sea-changes[1], описанных Шекспиром в «Буре» — два столетия спустя на римском кладбище Гая Секста, на плите, под которой покоится сердце Перси Биши Шелли[2], слова из «Бури» были выбиты безутешными друзьями поэта.
Полагаю, что только так и должны передаваться важные послания — неповоротливые бутылки, плывущие по неторопливым морским волнам, и так же неторопливо будет это мое письмо отыскивать вас, под вашим настоящим именем, не под именем Гленды Гарсон, которое тоже принадлежит вам, — целомудрие и любовь изменили вас, не изменяя, точно так же, как сами вы изменяетесь, не изменяясь, от фильма к фильму. Я пишу женщине, что живет под великим множеством масок, включая и ту, какую, не желая обидеть вас, придумал я, и я пишу вам потому, что вы обратились ко мне — ко мне, писателю, скрывающемуся под множеством масок; благодаря этому мы с вами заслужили право на откровенный разговор; сегодня, хотя я и представить не мог подобного, пришел ваш ответ — бутылка, брошенная вами в море, разбилась о скалы залива Сан-Франциско; меня наполнило радостью, под которой таится нечто похожее на страх, — страх не уничтожает радости, но вызывает паническое состояние, выводит ее за рамки плоти и времени, словно и вы, и я, каждый по-своему, именно этого и желали.
Не очень-то легко писать вам, поскольку вы ничего не знаете о Гленде Гарсон, и почему-то получается так, что я сейчас бестолково пытаюсь объяснить вам причину вашего ответа; все происходит в разных измерениях, двоится и превращает в абсурд любые обычные взаимоотношения; мы пишем либо играем для других, не для себя, поэтому мое письмо превращается в текст, который прочтут другие и, вероятно, никогда — вы, но, может быть, вы все же прочтете его когда-нибудь в будущем; ваш ответ, который я получил всего три дня назад и только по воле случая, забросившего меня сюда, был уже известен другим. И раз все случилось так — думаю, не надо и пытаться выйти на прямой контакт; думаю, что единственная возможность сказать вам то, что хочу сказать, — это еще раз прибегнуть к помощи тех, кто прочтет мое письмо как литературное произведение, как рассказ, посланный вослед другому, как дополнительный текст к тому, что уже представляется завершенным навсегда, — так, мне думается, и должно представлять опубликованные рассказы. И если я сейчас, нарушая правила, пишу вам это послание, которое вы, возможно, никогда и не прочтете, то только потому, что вы сами понуждаете меня сделать это; вы, как мне кажется, просите меня сейчас написать вам.
Теперь я напишу вам о том, что вы не могли знать и тем не менее знаете. Две недели назад Вильгельм Шавельсон, мой мексиканский издатель, вручил мне первые экземпляры книги, которую я писал в последние несколько лет и название которой дано по одному из рассказов в ней — «Мы так любим Гленду». Рассказы написаны, конечно же, по-испански; возможно, в ближайшие годы их переведут на другие языки; на этой неделе они только-только появились в книжных магазинах Мехико, и вы, без сомнения, не могли прочитать их в Лондоне, где, кстати, меня мало кто читает, а по-испански и того менее. Я должен пересказать вам одну из этих новелл, но в то же время чувствую — в чем и заключается пугающая двусмысленность происшедшего — бессмысленность такого пересказа, поскольку вам — каким образом, это можно узнать только из самой новеллы — уже все известно; вопреки доводам, рожденным здравым смыслом, вопреки самому здравому смыслу, ответ, который я только что получил от вас, убеждает и заставляет меня сделать то, что я сейчас делаю, оказавшись лицом к лицу с абсурдом, если, Гленда, это абсурд, а я полагаю, что это не абсурд, хотя ни вы, ни я не можем и догадываться, что же это такое.
Вы, разумеется, помните — правда, вы не можете помнить того, что никогда не читали, хотя бы по той простой причине, что на страницах книги еще не успела высохнуть типографская краска, — что в рассказе речь идет о таинственном буэнос-айресском кружке единомышленников, объединенных любовью и нежностью к вам, к актрисе, которую в рассказе зовут Гленда Гарсон, но о ее ролях в кино и театре говорится с достаточной определенностью, чтобы ваш любой почитатель мог бы узнать именно вас. Рассказ очень прост: члены кружка так любят Гленду, что не могут смириться с тем, чтобы ваше актерское совершенство — чего жаждет и требует истинная любовь и чего, несомненно, стремились добиться вы во время съемок — портили посредственные режиссеры. Как в любом произведении, предполагающем катарсис, кульминацию, связанную с очистительной жертвой, правдоподобие в этом рассказе уступает место поискам сокровенной извечной правды; так, члены кружка делают все возможное и невозможное, чтобы добыть копии фильмов, и вырезают либо переделывают неудачные эпизоды, исправляя непростительные промахи оригинала. Полагаю, что вы, как и они, не станете печалиться по поводу практической невозможности подобной операции, каковая и описана в новелле без лишних подробностей; все свершается благодаря вере и деньгам; наконец члены кружка завершают работу и переживают счастье седьмого дня творения. Счастье — главным образом потому, что в этот же день вы объявляете о своем уходе из театра и кино, — сами того не зная, вы завершили работу кружка, которую время и новые фильмы могли бы свести на нет, и придали ей окончательное совершенство.
Сами того не зная… Ах, Гленда, я — автор рассказа, но сейчас я вовсе не уверен в том, что представлялось мне таким понятным, когда я писал его. Сейчас ко мне пришел ваш ответ, и что-то, не имеющее ничего общего с доводами рассудка, вынуждает меня признать, что уход Гленды Гарсон из кино — неоправдан, неестествен, слишком связан с деятельностью неведомого вам, далекого кружка. Но я продолжаю пересказывать новеллу, хотя сейчас ее финал кажется мне ужасным, тем более потому, что я должен рассказать его вам, но не сделать этого — нельзя, потому, что таков действительный финал новеллы, и вот уже добрых десять дней его знают читатели в Мехико, а главное, потому, что его знаете вы. Все просто: год спустя Гленда Гарсон решает вернуться в кино, члены кружка узнают об этом из газет и, удрученные, вынуждены признать, что невозможно вновь начать работу, которую они ощущают как законченную, полностью завершенную. Им остается только один способ защитить совершенство сделанного, достигнутое с таким трудом счастье: Гленда Гарсон не будет сниматься в объявленном фильме, кружок сделает все необходимое, чтобы этого не случилось никогда.
Таков, как вы видите, один из рассказов в книге — с налетом фантастического или невероятного; подобным образом построены и остальные новеллы сборника, врученного мне издателем перед самым моим отъездом из Мехико. То, что вся книга названа по этому рассказу, объясняется тем, что только в нем звучала для меня несколько ностальгическая влюбленность, какую ваши имя и образ пробуждают во мне с тех пор, как в лондонском театре «Олдвич»[3] я увидел шелковый бич ваших волос, хлещущий по обнаженному торсу маркиза де Сада[4]; уже не помню, когда я выбрал заглавие для всей книги, отделив таким образом эту новеллу от остальных в сборнике, и, вынеся ее название на обложку, придал ей дополнительный вес; так же и для вашего последнего фильма, который я видел три дня назад здесь, в Сан-Франциско, кто-то выбрал название «Hopscotch», кто-то, кто знает, что это слово переводится как «Игра в классики»[5]. Письма в бутылках дошли до адресатов, Гленда, но море, по которому они плыли, — это не море кораблей и альбатросов.
Поначалу, увидев афишу фильма, я с иронией подумал: я приехал в Сан-Франциско для того, чтобы прочитать курс лекций студентам Беркли[6], и теперь смогу их развлечь совпадением названия фильма и названия моего романа, о котором должен был рассказывать здесь. Гленда, когда я увидел фотографию главной героини, то впервые понял, что такое действительно страх. Приехать из Мехико с книгой, на обложке которой стоит ваше имя, и увидеть ваше имя на афишах фильма, названного так же, как одна из моих книг, — это одна из тех игр, в которые судьба любит играть со мной, но это отнюдь не все, это было пустяком до тех пор, пока в темноте зрительного зала бутылка не разбилась вдребезги, — так я получил ваш ответ, повторяю: ответ, потому что не могу и не хочу верить, что это — отмщение.
