Александр Тарнорудер - Портрет жены художника
— Что-о?!! — взревел он. — Ты хочешь сказать, что он будет здесь валяться до воскресенья, а потом какой-то козел повезет его на мотороллере?
— Ну, типа того… — пробормотал я невнятно.
— НИ ЗА ЧТО!!! — он оттеснил меня от стола, бережно свернул постер и вышел на улицу.
«Господи, единый и всемогущий! Охрани меня от безумных фанатов тель-авивского Маккаби» пробормотал я короткую молитву.
Ту знаменитую пятницу можно с уверенностью назвать самым прибыльным днем за все время существования моего небольшого бизнеса. Покупатели валом валили в галерею, и сметали все подряд, дошло даже до того, что двое посетителей чуть не подрались из-за картины, провисевшей у меня больше года. Чтобы их утихомирить, мне пришлось поклясться одному из них достать ему того же автора (и со значительной, сами понимаете, скидкой). А я, вместо того, чтобы радоваться текущей в кассу прибыли, — какая чертовская ирония — в этот замечательный день думал исключительно об одном: своем утреннем приобретении. Мне не давала покоя шальная мысль, что под слоем грубой желтой краски может прятаться нечто… Я с трудом сдерживал свое нетерпение повнимательней исследовать холст, автоматически называл цены и завертывал покупки в бумагу, принимал деньги, благодарил, дежурно улыбаясь.
— Удачный день? — дверь открылась, и в галерею зашла Офра, хозяйка цветочного магазина напротив.
— Пожалуй… — только сейчас я понял, насколько устал.
— Похоже на гаражную распродажу, — она оглядела опустевшие стены. — А у меня тоже был какой-то обвал, вроде и не праздник никакой, а народ повалил. Дополнительно цветы заказала, ребят из киббуца срочно вызвала на помощь.
— Сумасшествие какое-то, никогда такого не видел.
— Пообедаем? — она посмотрела на свои пальцы с мозолями от секатора, изрезанные лентами с острыми краями, резинками и грубыми бечевками, темные от въевшегося цветочного сока.
Примерно раз в месяц по пятницам мы ходим в ресторан, а потом продолжаем холостяцкое свидание у меня дома.
— Я просто с ног валюсь…
— Да ладно тебе, не больше, чем я сама. Такой день требует чего-нибудь особенного. Пошли, сегодня я угощаю.
— Не в том дело.
— А в чем?
— Что ты имеешь в виду под особенным?
— Хочу пригласить тебя на дегустацию гурме.
— Знаешь, моему организму сегодня хочется огромного гамбургера и стакана ледяной водки. И не двигаться никуда. — На самом же деле мне не терпелось начать исследовать холст.
— Пошли, зануда, еще и спасибо мне скажешь. Ну, давай, шевелись!
В моем почтенном возрасте, если женщина просит, отказываться как-то не пристало.
В субботу утром часов в шесть, с большой чашкой кофе в руке я спустился из своей квартиры на втором этаже в мастерскую. Но здесь я позволю себе еще немного подразнить ваше любопытство и рассказать об истории галереи.
Мой отец, Соломон Берман, держал небольшую лавчонку по изготовлению вывесок. Чтобы сводить концы с концами, он занимался также мелким ремонтом квартир. И, конечно, я, как единственный сын, был у него на подхвате. Мне это нравилось гораздо больше, чем скучать на уроках в школе. Тогда времена были другие, и молодое еще государство само находилось в том возрасте, когда не слишком задумываются о будущем. В один прекрасный день (а какой же иначе), я помогал отцу в мастерской, нанося основу на лист фанеры, которому предстояло стать вывеской в соседнем магазине. Через приоткрытую дверь я услышал приятный женский голос, обращающийся к отцу, а также звонкий заразительный смех. Ну как же мне было не высунуть в дверь свою любопытную мордочку, чтобы посмотреть на их обладателей. Голос принадлежал по-деловому строго одетой женщине, а серебристый смех… Стоит ли рассказывать здесь банальную до пошлости историю о бедном мальчике, влюбившемся в богатую девочку? Не думаю, что вы станете продолжать это чтение.
Такой роскоши, как фотоаппарат, наша семья позволить себе тогда не могла, и я, с самомнением влюбленного щеночка, взялся нарисовать ее портрет. Делать этого я, конечно, не умел, но энтузиазма мне было не занимать, а карандашей и досок в моем распоряжении находилось с избытком. Овал лица мне, несомненно, удался, а дальше дело застопорилось: ни одна линия, ни один штрих, казалось, не приходились к месту. Я мог бы запросто протереть насквозь полудюймовую доску, стирая рисунок вновь и вновь. Тогда я переключился на шляпку. Адина Фишман — так звали мою юную избранницу — посетила нас в очаровательной летней шляпке семейного производства. Здесь дело пошло гораздо лучше, и скоро нежнейший овал украсился довольно сносной шляпкой.
Надо сказать, что госпожа Фишман не заказывала у нас что-то особенное. Обычная вывеска «Шляпки Фишман», а под основной надписью курсивом «ручная работа». И еще она хотела, чтобы по бокам вывески располагались изображения шляпок, для чего принесла отцу несколько фотографий на выбор. Через день после того, как я покрыл вывеску лаком, госпожа Фишман пришла принимать работу. К моему великому сожалению, она была без дочери, но у меня теплилась надежда, что отец возьмет меня с собой помочь вешать вывеску, и я узнаю, где живет Адина. Отец пригласил клиентку в мастерскую, где на козлах располагалась вывеска. Госпожа Фишман одобрительно покивала головой и спросила, когда можно ожидать доставки.
— На следующей неделе, — ответил отец, а мне так хотелось, чтобы это случилось назавтра.
— Хорошо, — согласилась госпожа Фишман и повернула к выходу, где около двери, прислоненная к стене, стояла моя доска.
Она остановилась на месте.
— Что это? — спросила она, указывая на доску.
— Давид балуется, — ответил отец, — это мой сын.
— Какая прелесть! — она подошла поближе. — Вы не могли бы вынести ее на свет?
Отец переставил доску на середину мастерской.
— Вот что, любезный, — сказала госпожа Фишман голосом, не терпящим возражения, — я хочу на моей вывеске этот рисунок, а не ту мазню, что вы мне подсунули.
— Но как же работа? — обескураженно спросил отец. — Она же вам понравилась.
— Господин Брехман, я заплачу вам, как за новую вывеску! Но через неделю все должно быть готово!
Как вы думаете, что сказал Соломон Берман Фриде Берман в ответ на заявление, что ребенку надо идти в школу?
— Ребенок таки будет рисовать! В этой школе все равно одно сплошное брехманство, — заявил мой отец.
Вот так я и стал художником, учился рисовать на вывесках. И еще меня семь раз выгоняли из разных школ и студий, куда меня пытался пристроить отец. Но госпожа Фишман сдержала свое обещание, и не только щедро заплатила, но и разнесла весть о замечательном мастере по своим клиентам. Заказов у нас становилось все больше, а в школу я ходил все реже. Через несколько лет мы смогли перебраться в дом попросторнее, где на первом этаже была небольшая выставка и мастерская, а на втором жили мы втроем. Постепенно к вывескам добавились рамки, к рамкам — гравюры, к гравюрам — картины. А после смерти отца вывески совершенно исчезли.
В этом доме я уже давно живу один. Но иногда меня навещает Офра.
Ах, да, я оставил вас в неведении относительно холста. Я осторожно вытащил гвоздики, снял его с рамки и исследовал обратную сторону. Кроме довольно старого грунта и все той же желтой краски, я ничего не обнаружил. Я провозился весь день, делая пробы в разных местах по краям грунтовки, но не нашел никаких признаков «культурного слоя». Тогда я решил постепенно размягчить и убрать эту гадкую желтую краску. Несколько неясных мазков — это все, что удалось мне лицезреть после нескольких дней скрупулезной работы.
Можете представить мое разочарование. Не то чтобы я мечтал разбогатеть с помощью этой картины, но охотничий азарт подогревал мои усилия. В результате моих не слишком умелых действий грунтовка тоже начала отделяться от ткани, и я решил ее полностью удалить. Я показывал холст специалистам, но они только разводили руками.
— Холст представляется довольно старым, — мямлили они, — но ведь это всего лишь ткань. Вот если бы на нем было что-нибудь изображено…
— Можете продать за пару сотен фальсификаторам, — дал мне совет один из них, — в их кругу такие тряпки ценятся.
Неплохая прибыль, если учесть, что начальный капитал составил лишь десять шекелей.
Я разобрал на составные части подрамник и очистил его от синей краски, попутно сняв верхний слой, частично поврежденный грибком. Красная древесина заиграла под свежим слоем лака. Я натянул пресловутый холст на новую рамку, и установил его в центре галереи.
Бинго!!
Пространство галереи насытилось, приобрело некий шарм, ауру, которая живет в студии художника, но умирает в простом магазине. Так штрих мастера волшебно превращает посредственную картину ученика в произведение искусства. Колченогий старый подрамник красного дерева со светло-серым девственным прямоугольником грубой холстины преобразил небольшой зальчик. Он, как массивное ядро, вызывал центростремительное притяжение. Я отметил, что почти все случайные посетители, привлеченные витриной с плазменными панелями, войдя внутрь, в первую очередь замечают подрамник, подходят к нему, как если бы на холсте было изображение, а потом уже переключают внимание на картины, развешенные по стенам.
