Хорхе Борхес - Стихи разных лет. Борхеизмы
Удача
Каждый обнимающий женщину — Адам.
Женщина — Ева.
Всё вершится впервые.
В небе я увидел белое. Мне говорят, что это луна,
но что я могу сделать одним словом
и одной мифологией?
Деревья меня немного страшат. Они такие красивые.
Тихие животные приходят, чтобы я им нарёк имя.
Книга в библиотеке без букв.
Они возникают, едва я её раскрываю.
Листая атлас, я творю контур Суматры.
Зажигающий в темноте спичку изобретает огонь.
В зеркале таится ещё кто-то.
Глядящий на море видит Англию.
Читающий вслух стихи Лилиенкрона[9]
ринулся в битву.
Мне снился Карфаген и разорившие его легионы.
Мне снился меч и весы.
Да святится любовь без овладевающего
и овладеваемой, когда оба отдаются друг другу.
Да святится кошмарный сон, открывающий нам,
что преисподнюю творим мы сами.
Каждый, входящий в реку, входит в Ганг.
Глядящий на песочные часы
видит развеянную империю.
Играющий клинком предрекает смерть Цезаря.
Спящий — все люди.
В пустыне я видел юного сфинкса,
которого только что сотворили.
Под солнцем нет ничего сколь-нибудь древнего.
Всё вершится впервые, но на вечный манер.
Читающий мои слова, выдумывает их.
Суть
То, что в веках начертано другими,
не облегченье страху твоему,
ты — не они, вокруг ты видишь тьму,
свой лабиринт ты сам возвёл своими
шагами. Не спасут тебя, увы,
страданья Иисуса и Сократа,
ни золотой Сиддхартха[10], в час заката
принявший смерть под пение листвы.
Всё, что рука твоя запечатлела,
всего лишь прах, и всё, что ты изрёк,
лишь прах. Не знает сожаленья
Рок, и ночь Творца не ведает предела.
Из времени сквозного ты возник.
И в нем ты каждый одинокий миг.
Сон
Нас учит ночь своим делам волшебным,
мы распускаем с нею ткань Вселенной,
бесчисленные сопряженья следствий
и их причин, которые таятся
во времени, чья бездна необъятна.
Ночь хочет, чтоб забыл ты этой ночью
свой род, и кровь, и родовое имя,
забыл слова и слёзы всех людей,
всё то, чему тебя учила явь,
весь мир обманный геометров — точку,
прямую, плоскость, куб и пирамиду,
цилиндр и сферу, океан и волны,
и собственную щёку на подушке,
и свежесть новой простыни, сады,
империи и цезарей, Шекспира,
то, что всего труднее — что любимо.
Смешно: невзрачная таблетка
может стереть весь мир и учредить хаос.
Слава
Видеть рост Буэнос-Айреса, его рост и упадок.
Вспоминать землистый двор и виноградник,
крыльцо и колодец.
Унаследовать английский,
домогаться англосаксонского.
Испытывать любовь к немецкому и тоску по латыни.
Беседовать в Палермо со старым убийцей.
Быть благодарным шахматам и жасмину,
тиграм и гекзаметру.
Читать Маседонио Фернандеса[11] его голосом.
Познать знаменитые сомнения,
коими является метафизика.
Прославлять клинки и разумно желать мира.
Не зариться на острова.
Не покидать домашнюю библиотеку.
Быть Алонсо Кихано
и не решиться стать Дон Кихотом.
Объяснять то, чего не знаешь,
тем, кто узнает больше тебя.
Радоваться дарам луны и Поля Верлена.
Правильно соткать какой-нибудь восьмисложник.
Снова рассказывать те же старинные истории.
Упорядочить на диалекте наших дней
пять-шесть метафор.
Избежать подкупов.
Быть гражданином Женевы, Монтевидео,
Остина и — подобно всем людям — Рима.
Боготворить Конрада.
Быть тем, что никем неопределимо, — аргентинцем.
Быть слепым.
Не столь уж диковинные вещи, но вместе — они
наделяют меня славой,
которую я никак не могу уяснить.
Нить жизни
В каком из моих городов я умру?
В Женеве, где я сподобился откровения
не столько Кальвина, сколько Вергилия
и Тацита?
В Монтевидео, где Луис Мелиан Лафинур[12],
ослепший и обременённый летами, скончался
среди документов,
готовясь написать беспристрастную
историю Уругвая, которую так никогда и не написал?
В Наре, где на японском постоялом дворе
я спал на полу и увидел во сне ужасную
фигуру Будды, которую я тронул, но никогда не
видел?
В Буэнос-Айресе, где я почти что
чужак, учитывая мои немалые годы и то,
что взяли привычку брать у меня
автографы?
В техасском Остине, где мы с матерью
осенью 1961 года открыли Америку?..
Другие узнают об этом и позабудут.
На каком языке мне придётся умереть? На
испанском, который мои предки использовали для
команд при атаке или
при игре в карты?
На английском — той Библии, которую моя
бабушка читала, стоя лицом к пустыне?
Другие узнают об этом и позабудут.
В котором часу?
В рассветных сумерках голубя, когда нет ещё
никаких тонов, или в вечерних сумерках ворона,
когда ночь упрощает и расточает видимое,
или в банальные
два часа пополудни?[13]
Другие узнают об этом и позабудут.
Эти вопросы — не от
страха, а от нетерпеливой надежды.
Они часть рокового сюжета следствий и
причин, которые никто из людей не может предсказать,
да и боги — вряд ли.
Борхеизмы
Аборт. Говорят, аборт убивает будущего Шекспира. Так ведь и Макбета.
Автографы. Я надписал столько своих книг, что в день моей смерти та, что не надписана, станет бесценной.
Ангелы. Журналисты взяли за обыкновение спрашивать: “Каково ваше послание?” Я им отвечаю, никакого послания у меня нет, послания свойственны ангелам, ангел ведь по-гречески значит посланец, а я никакой не ангел.
Бессонница. Недавно я никак не мог заснуть и стал подсчитывать количество стран. Дошёл до девятнадцатой и уснул.
Бестселлеры. В мою пору не было бестселлеров, и поэтому мы не могли предлагать себя публике. Не нашлось бы тех, кто на нас позарился бы.
Биографии. Всё это пустяшные, абсурдные упражнения. Некоторые сводятся лишь к упоминанию нового местожительства.
Блеск. Я предпочитаю быть тусклым и серым, нежели блестящим. Тем более блещущим.
Блеф. Я как-то гулял с другом и уловил, как шедший мимо парень сказал: “Борхес? Но это же чистый блеф!” Согласен, подумал я, но только блеф непреднамеренный. Я хотел поговорить с ним, но он ушёл, так что я до сих пор не знаю, блефую я или нет?
Братья Мачадо[14]. Безусловно у Антонио Мачадо есть ряд блистательных страниц, но и ряд других, где виден андалусец, который, стремясь выглядеть кастильцем, обильно использует географические названия. Я решительно склоняюсь к мнению Касиноса Ассенса[15], который считает, что Мануэль Мачадо превосходит своего брата Антонио. Разумеется, о писателе надо судить по его лучшим страницам. И я думаю, что лучшие страницы Мануэля не хуже лучших страниц Антонио. К тому же, полагаю, на оценку влияет то, что Антонио был республиканцем, а Мануэль франкистом, и мне представляется абсурдным судить о писателях по их политическим взглядам.
Будущее. Как-то во время длинных каникул, проведённых в Монтевидео, отец посоветовал мне запоминать всё, что нас окружало, потому что эти вещи будут исчезать, а я смогу потом рассказать моим детям и внукам, что я всё это видел. Он просил вглядываться в постройки, во флаги, в карты, где у каждой страны свой цвет, в мясные лавки, в церкви, в священников, в таможни, потому что всё это исчезнет, когда мир станет одинаковым и люди забудут о различиях. Пока что этот прогноз не сбылся, но, полагаю, однажды сбудется.
Буэнос-Айрес. Я всегда чувствовал, что есть в Буэнос-Айресе нечто, нравящееся мне. Он мне нравится настолько, что мне не нравится, что он нравится другим.
Вера. Я заметил, что верующие не чувствуют себя счастливыми. Наоборот, они живут в мире сомнений, у них ужасные представления о божественной справедливости, и, кроме того, они ждут поощрений или наказаний, которых не заслужили.
