Хорхе Борхес - Стихи разных лет. Борхеизмы

Улицы Буэнос-Айреса
стали плотью от плоти моей.
Не алчные улицы,
где донимает толпа и сутолока,
а безвольные улицы в глубине квартала,
где почти не увидишь людей,
затушёванные полумраком и сумерками,
и те, что подальше,
без сердобольных деревьев,
где неприветливые домишки,
удручённые вечными далями,
рискуют затеряться в беспредельности
неба и пампы.
Они прибежище для одиночки,
их населяют тысячи редкостных душ,
единственных перед лицом Бога и Времени
и безусловно чудесных.
Эти улицы расходятся к западу, северу и югу,
и они тоже родина — эти улицы:
вот бы в строчках, которые я пишу
плескали эти знамёна.

С одного из твоих дворов глядеть
на древние звёзды,
со скамейки в тени
следить
за разбросанными огоньками,
которые моё невежество не могло ни наречь,
ни собрать в созвездия,
слышать биение воды
в потаённом колодце,
запах жасмина и жимолости,
безмолвие спящей птицы,
ощущать свод прихожей, влажность,
возможно, всё это — стихи?

Выше по склону —
сад, весь в золоте лунном,
так и сияет.
Но только губы твои
намного слаще в тени.

Птица умолкла
в глуби тенистой сада.
Бродишь в печали.
Разве не вижу: тебе
чего-то недостаёт.

Чаша чужая,
меч, который другому
когда-то служил,
свет луны за окошком —
разве этого мало?

Тигр под луною,
в золотых позументах,
смотрит на лапы.
Не помнит, что растерзал
человека когтями.

Дождь так печально
омывает надгробье.
Грустно быть камнем,
грустно не быть человеческой
жизнью и сном на заре.

Не в пример предкам —
не погибнуть в сраженье.
Полночью скучной
быть тем, кто старательно
слоги считает в стихах [1].

Навечно он лишён земных обличий
и лиц, чьи не меняются черты,
нет близких улиц, все за три версты,
нет некогда бездонной сферы птичьей.
От книг ему остался только вид
того, что память — этот род забвенья —
удерживает в форме оглавленья,
являя вместо смысла алфавит.
Неверный шаг — и падаешь куда-то,
от уровней различных спасу нет…
Так робким узником сонливых лет
живу я без рассвета и заката.
Сплошная ночь. И ни души. Лишь стих —
ваятель беспросветных дней моих.

Со дня моего рожденья в девяносто девятом
от виноградных лоз и глубокого чана —
длинное время, что позже видится мигом сжатым,
зримый мир похищало у глаз моих постоянно.
Жадные дни и ночи вымарывали в упоенье
милые сердцу лица и дорогие строки,
попусту вопрошает моё иссякшее зренье
библиотеки и храмы, тонущие в поволоке.
Голубизна и пурпур стали серым туманом,
двумя пустыми словами. Зеркало полнится ныне
пепельной пустотою. В парке благоуханном
скорбную розу мрака я обоняю в унынье.
Выжили только одни мертвенно-жёлтые тени,
Зреньем я наделён — лицезреть наважденья.

До поры пожелтевших сумерек
я столько раз наблюдал,
как могучий бенгальский тигр
слонялся тропой судьбы
по вольеру, не понимая,
что это его тюрьма.
А там и другие тигры:
огненный — Уильяма Блейка,
другое золото — пылкий
Зевесов металл, и кольцо,
что каждой девятой ночью
зачинает девять колец,
а эти — новые девять,
и так без конца…[2]
С годами
стали меня покидать
прочие дивные краски,
остался лишь робкий свет,
нерасторжимая тень
и первоначальное золото.
О закаты, о тигры,
о пламя мифа и эпоса,
о самое дивное золото —
твои пряди, желанные
вот этим рукам.

Я всё бы отдал — только бы припомнить
тот пыльный немощёный переулок
среди приземистых белёных стен,
где стройный всадник заслонил зарю
(на нём большое выцветшее пончо),
вокруг равнина в некий день без даты…
Я всё бы отдал — только бы припомнить,
как мать в имении Санта-Ирене
глядит на утро и ещё не знает
фамилии своей грядущей — Борхес…
Я всё бы отдал — только бы припомнить
сраженье у Сепеды, где бы я
мог свидеться с самим Эстанислао
дель Кампо[3], встретив посвист первых пуль
своей беспечно радостной отвагой…
Я всё бы отдал — только бы припомнить
дверь в потаённом загородном доме,
которую отец мой еженощно
толкал, пока во сне не затерялся,
пока четырнадцатого числа
февральским днём 38-го года
не отворил её в последний раз…
Я всё бы отдал — только бы припомнить,
как корабли Энгиста[4] отплывают
от датских дюн, чтоб остров захватить,
ещё не ставший Англией покуда…
Я всё бы отдал — только бы припомнить,
как внемлю я Сократовым словам
в тот вечер неминуемой цикуты,
когда он преспокойно размышлял,
что есть бессмертие, неторопливо
суждения и мифы вороша,
а между тем от ног его холодных
струилась к сердцу синяя погибель…
Я всё бы отдал — только бы припомнить
тот миг, когда бы ты в любви призналась,
а я не мог бы до утра заснуть,
мятущийся, счастливый…

Ребёнком я боялся увидеть в зеркале
чужое лицо или слепую, безликую
маску, за которой скрывалось бы
нечто ужасное. И ещё я боялся,
что в зеркале молчаливое время
собьётся однажды с ежедневного курса
человечьих часов да и приютит
в своём ленивом мнимом пространстве
новые существа, формы и краски.
(Я об этом помалкивал — дети пугливы.)
Теперь я боюсь, не вобрало бы зеркало
истинное обличие моей души,
терзаемой мраком и прегрешениями,
которую зрит Бог и, возможно, люди.

Этим утром воздух
напитан невероятным благоуханием
райских роз.
На берегу Евфрата
Адам постигает всю свежесть воды.
Золотой дождь струится с неба любовью Зевса [5].
Выныривает из моря рыба,
и человек из Агригента[6] вспомнит,
что он был этой рыбой.
В пещере, которую назовут Альтамира[7],
безликая рука вычерчивает
крутой хребет бизона.
Рука Виргилия лениво ласкает
шелка, которые везли
из царства Жёлтого Императора
караваны и корабли.
Первый соловей запевает в Венгрии.
Иисус разглядывает на монете профиль Кесаря.
Пифагор рассказывает своим грекам,
что у времени та же форма, что у круга.
На одном из островов Океана
серебристые борзые преследуют золотых ланей.
На звонкой наковальне куют меч,
который не подведёт Сигурда[8].
Уитмен поёт на Манхэттене.
Рождается в семи городах Гомер.
Дева только что пленила
белого единорога.
Прошлое возвращается, как прилив,
и все эти древности наплывают
потому, что тебя поцеловала женщина.