Алексей Ильин - Время воздаяния
К тому времени мне уже совершенно наскучил веками хранимый под моими веками покой, песок, в который погружался край, сберегаемый под моею рукой, сам этот край, извитый, точно венами, реками, как прежде несущими свои воды из когда — то цветущего, но затем запущенного, и как всё вокруг песком занесенного сада, от которого осталась одна лишь ограда, да ворота, да кто — то с обращающимся огненным мечом, обращающийся ко всякому прохожему: «Не слышно ли смены? или хоть чего — то похожего? или, прохожий, может, просто напиться дай — иссох я от жажды, ибо к источнику прикоснуться — никак мне не гоже: тут было — как — то дерзнули однажды, двое, похожие на нас, но другие, нагие и слабые телом; бродит с тех пор их род по земле, ищет себе пристанища, строит города, разбивает пастбища, но нет печальнее их удела, поскольку ищут, чего не теряли, пищу себе добывают трудами тяжкими… Правда, видел я издали, как в праздник какой — то толпа их в дудки свои дудела, в игры любовные свои играла, меня — неподкупного стража — смущала голыми ляжками… Да только было все это — блудодейство и соблазн: и закрыл я рукою глаза свои, и хотел уже вырвать их, чтобы не погубить через них бессмертное свое существо, да, по счастью, ночь подошла, а с ней убрались и они в убогие жилища свои, творить, вероятно, охальство свое там…»
* * *Ушел я, покинул тот край навсегда и более совершенно был непричастен ко всему этому; осторожно спустился я со своего каменного постамента — ни одна песчинка не шелохнулась, ни одна паутинка, сотканная в укромных уголках моего каменного тела, не разорвалась — так и осталось оно там на вечные времена, неподвижное и неживое, овеваемое ветрами и разрушаемое песком и солнцем, почитаемое, как встарь, как и в те времена, когда я действительно наполнял и одухотворял его. Я спустился на остывающий после дневного жара песок, распахнул, наконец, глаза свои, более не замкнутые каменными ставнями век, вдохнул остывающий и пахнущий пылью и дымом воздух и зашагал в сторону, откуда дул прохладный и спокойный ветер, совсем не похожий на тех неумных и суетливых юнцов, что так надоели мне за тысячелетия своими дурацкими играми с песком.
Так я шел всю ночь; глаз моих касался и в них тонул голубоватый свет звезд, что торчали, будто иголки, истыкавшие — остриями внутрь — черную бархатную подушечку небесной тверди (я видел такие, в будуарах знакомых красавиц — позже… много позже); до меня доносились запахи отдыхающего возле чахлого водопоя скота, пыли, каких — то незнакомых растений (из чего я сделал вывод, что продвинулся уже довольно далеко — в том месте, где я был прежде, никаких почти растений не водилось, не говоря уже об открытых — хотя и скудных — источниках), снова запах пыли… На зубах — о существовании которых я до того не задумывался — скрипел песок; непрерывный шелест его был слышен и под ногами — или что там у меня выполняло их роль; но помимо этого немолчного шуршания песка — точно миллионы маленьких насекомых шепчут свои колыбельные песни — также слышен был и крылатый шелест ночных птиц, неожиданно проносящихся мимо, и отдаленный лай и плач шакалов, и неясный, долетающий невесть откуда, чуть слышный перезвон непонятно чего, каких колокольцев…
Я совсем не задумывался тогда, как выгляжу, и даже что за существо я представляю собой — если вообще что — то собой представляю. Я просто шел, я просто двигался все вперед и вперед, не зная точно зачем, просто из удовольствия двигаться, а не лежать, например, каменной глыбой посреди пустыни. Если бы мне в голову пришла тогда такая фантазия, я бы, конечно, снова лег, немедленно, прямо там, где остановился бы, и снова лежал бы, врастая в песок еще тысячу лет — но в голову это мне не пришло. Возможно — как показали последующие события — в этом была моя ошибка, а возможно, и нет.
Словом, я шел, ни о чем особенном не задумывался, по правую руку мою — или… ну, понятно, — небо понемногу уже начинало светлеть, наливаться жизнью, зеленью; я шел, песок шелестел под ногами, и так шел бы я еще многие часы или дни, однако движение мое было ненадолго прервано, а мысли мои на какое — то время направились в некое определенное русло, ибо неожиданно для себя я встретил людей.
Я и раньше видел людей и даже очень много людей, большие толпы: они окружали мое исполинское каменное тело и поклонялись мне, или проходили мимо стройными рядами, все увешанные какими — то железками, или просто сновали взад — вперед по своим делам, не обращая на меня внимания. Но никогда еще я не видел их так близко — я всегда был высоко над ними, а тут оказался лицом к лицу, глаза — в глаза… Их было двое: худой мужчина, нестарый еще, но уже поживший, в полосатом, как, вероятно, требовали обычаи его народа, красно — зеленом платье, небогатом и уже изрядно выцветшем; с ним — женщина, вся какая — то слишком темная даже для обожженных с самого рождения горячим солнцем жителей пустыни; даже одежда на ней, бедная и ветхая, была совсем черной. По смертельно — даже в блеклом рассветном сумраке заметно — побледневшему лицу мужчины я вдруг понял, что представляю для них какое — то страшилище; я остановился, не зная, что делать дальше. Мне не было особенного дела до их страха, но и пугать их понапрасну тоже было ни к чему. Так я просто стоял и смотрел на них, а потом, догадавшись, опустил взгляд вниз, им под ноги, чтобы пугать меньше. Но мужчина все равно упал на колени и стал что — то бормотать на своем непонятном для меня языке — я никогда не интересовался тем, что могут говорить между собою люди; он что — то горячо говорил и протягивал мне какие — то предметы, затем вдруг замолчал, побросал все вещи на песок и бросился прочь, схватив женщину за руку и увлекая ее за собою; они довольно быстро скрылись из виду, завернув за невысокую песчаную гряду, заросшую какой — то колючкой. Я вдруг подумал, что пока они находились рядом, женщина не только не упала на колени, как ее спутник, но, казалось, даже и не была слишком напугана: на меня повеяло, пожалуй, не страхом — скорее каким — то равнодушным любопытством.
Вспыхнуло, словно подожженное, рассветное солнце, песок раскрасился пурпурными и лилово — черными полосами. Стало хорошо видно оставленное лежать на песке: какой — то человеческий скарб, одежда, вероятно, оружие, а может, и что — то другое — металлическое: я не слишком хорошо разбирался в этом тогда. Среди прочего я увидел округлый предмет, поймавший на себя луч быстро поднимающегося светила — я подошел и поднял его: это был кусок металла овальной формы, настолько тщательно отполированный, что в нем отражалось небо с редкими, уже исчезающими звездами. Я поднял его выше и заглянул в него.
Так я впервые увидел свое лицо. Или… вернее будет сказать — одно из своих лиц, или свой образ, мне трудно определить это точно. Было ли мое каменное тело, которое я обрел, сам не помня, когда, и связанный с ним образ — моим? Или тот, что был до него — был у меня, когда я еще питался верблюжьим молоком? Или тогда вообще никакого образа у меня не было? А что же тогда было? Я поразмыслил над этими предметами несколько времени, но затем все же снова сосредоточился на созерцании того, что видел теперь.
Вполне человеческое — насколько я мог судить — лицо, только с очень светлой кожей; черты — необычные для обитателей тех краев, но, похоже, не вызывающие отвращения — прямой нос, широкие скулы, крепко сжатые губы. Очень светлые — тоже необычные для здешних людей — глаза, будто наполненные прозрачным льдом. Светлые волосы… Мда, тем не менее, на местных жителей все это должно производить пугающее впечатление, — подумал я. И бросил ненужный мне более кусок металла в песок.
К этому времени стало уже совсем светло, хотя еще не очень жарко; я глянул вниз и увидел совершенно также человеческое, только светлокожее, тело, крепкие руки… живот… ноги, увязшие в песке… Я вспомнил, что людям всегда было свойственно прикрывать свое тело одеждой — я видел это раньше; я еще поразмыслил и решил поступить так же — в конце концов вид мой и без того был странен, а сталкиваться постоянно с изумлением, страхом и всеми последствиями страха и изумления людей мне показалось неразумным. Я выбрал из кучи тряпья, что — то, что смог накрутить на себя на манер — как мне казалось — того, как это делали виденные мною люди, и отправился дальше.
Дальше… Что же дальше… Дальше лежали что — то совсем уже незнакомые мне, хотя также пустынные земли. Мне встречались растения, животные и люди, люди, животные и растения, их встречалось мне так много, что я постепенно перестал различать их и вполне мог заговорить с каким — нибудь деревом — но заговори я со встречным человеком, результат все равно был бы тем же: никто, совершенно никто не понимал меня, да и не мог ничего мне ответить из страха, который я без труда читал в каждом взоре, когда, наконец, осознавал, что передо мною — одушевленное существо. Мало — помалу это стало меня тяготить, радость свободного движения стала гаснуть, и на смену ей начало приходить какое — то странное чувство, будто я ищу чего — то, чего — то такого, чего не знаю и никогда не знал, а только смутно созерцал в бесконечных снах своего прежнего каменного бытия, и чем совершенно не интересовался, принимая, как данность, как восход и заход солнца, как бесконечное движение его в равнодушной и неосязаемой плоти мироздания.
