Алексей Ильин - Время воздаяния
«Виждь, что перед тобою и вокруг тебя» — велела мне сила, и я увидел весь мир, что вокруг меня и предо мною, будто некий шар, сделанный искусно из драгоценных сапфиров и изумрудов, и каких — то смарагдов, хотя я и не знал, что это такое за смарагды, и не знаю этого даже и доселе. Шар, увиденный мною данным мне повелением, был подобен пузырю воздуха в темной толще тяжелой воды мироздания, и он освещался изнутри лишь светом силы, что говорила со мною во мне. Мне открылось, что шар этот есть не один лишь известный мне мир, но множество миров, некогда созданных этой неведомой силою, и что все они нуждаются в спасении и защите от тяжелого гнета вод мироздания и нуждаются в наставлении и утешении, ибо этот гнет весьма тяжел. И мне было дано на одно мгновение ока почувствовать тягость этого гнета, и это мгновение продолжалось для меня будто тысяча лет, и я устрашился, что не вынесу такого испытания, ибо нашел его тяжелым весьма.
«Внемли всему, что на земле вокруг тебя, и в земле под тобою, и в небесах над тобою, а паче всего внемли голосу моему, которым я говорю с тобою, и повелению моему, — говорила мне также сила во мне. — Иди же и сердца людей, равно как и прочих существ, населяющих миры, что будешь ты проходить по данному тебе велению, жги глаголом, ибо таково веление мое, данное тебе отныне».
«И, сынок, — также говорил мне голос, которому я внимал, — сынок, жги их как следует, ибо чрез то они утешатся; а кто не утешится, тот, по крайней мере, получит наставление — как утешиться когда — нибудь потом, после».
И я жег — и глаголом, и существительным, и полагающимися к ним прилагательными — жег, насколько хватало силы, которой дано мне было немало. Там, где проходил я, пылали целые города, по слову моему огненным валом проходила по ним утешительная и наставляющая сила, что пребывала со мною, оставляя лишь пепел от всех тварей и также иных порождений темных вод мироздания, просочившихся в мир, и железной пятою втаптывала их в еще горячий песок.
Много раз меня казнили, когда я с глаголом своим проходил по градам и весям — побивали камнями, отрубали голову и распинали, а потом, после, взяли обыкновение сжигать на костре огнем — но не очистительным огнем, с которым я приходил к ним, а самым обыкновенным: огнем, получающимся от сжигания большой кучи древесных останков, собираемых, как правило, и подкладываемых в костры какими — то пожилыми женщинами. Но я не обращал на это большого внимания и не обижался на них и продолжал порученное мне дело в каком — нибудь другом, более подходящем месте, и только крупные черные птицы временами сопровождали меня в моих странствиях, держась, однако же, на почтительном расстоянии; а там, где я был, многие и многие втайне, под покровом ночи и где — нибудь в укромных местах своих домов — часто в тех местах, где готовили себе пищу: заодно уж, чтобы не тратить времени зря — шепотом передавали друг другу, с чем приходил я к ним, и слышавшие сие говорили: «Ну, жжет!» — и утешались, или получали наставление, как у кого получалось.
Я наставлял их наставлением силы, повелевавшей мною изнутри, и говорил, что велика и славна эта сила, пославшая меня к ним, в их миры, сила истинного творца и господина им, и всем их землям, и тому, что в небесах над землями их, и в водах под ними. И что благословен и спасен будет всякий, кто поклонится ему, и утешится всякий, кто призовет его имя, которое, впрочем, великая тайна. И что обманут и удручен будет тот, кто поклонится другому в невежестве своем — камню ли, дереву ли, золотому или бронзовому истукану, или же бестелесному духу — ибо сии есть темные порождения тяжелых внешних вод и не помогают, и низложены будут, и сожжены очистительным огнем глагола, несомого мною.
Многие народы встречал я на своем пути, и многие их обычаи были мне удивительны; многими языками говорили те народы, но я также говорил с каждым из них на его языке, ибо таков был дар, обретенный мною от посланника господина моего в небывалом и страшном приготовлении к служению моему.
И я учил их беречь и не убивать друг друга, ибо делая сие, они покушаются на владение господина своего и огорчают его, и страшен будет гнев его для того, кто ослушается. Учил не красть и вовсе не желать никакого имущества ближнего своего, ибо не следует делать того, чего сам не желал бы себе, а кто же того себе пожелает, кроме одних лишь безумных? И не уподобляться скотам, и не делать пред лицем господина своего мерзостей, которым научились они от просочившихся к ним порождений вод внешних: и мужчинам — не спать с мужчиною, а женщинам — не вставать перед псами, или верблюдами, ибо это есть непотребство; и учил я даже просто не желать жены ближнего своего и мужа подруги своей, хотя бы и дальней, потому что это есть блуд и очень запутывает отношения между людьми, не говоря уже о дурном влиянии на детей.
И столь истинно и спасительно было то, чему я наставлял, что с каждым произнесенным мною словом сила и радость моя прибывали неудержимо, как могучие воды в реках, вздувающихся весною от хрустальной силы чистейших горных ледников; и хотя вода в реках несет с собою также всякий мусор и грязь и причиняет порою большие разрушения там, где проходит — там, где она проходит, вслед за тем расцветают луга, и земледельцы возделывают поля свои в радости, благословляя воды, оросившие их весною. И уносят благословенные весенние воды мусор и грязь, умывая смеющееся детское лицо живой природы, запрокинутое к холодному в своей синеве небу, глядящему на нее с отеческой любовью и строгостью из — под косматых облачных бровей. А что не смывает — счищают земледельцы с обуви своей, вернувшись с полей к домам своим, и женам, и детям своим, счищают палочкой, но все — таки оставляют даже самую рабочую обувь у порога, дабы не проникала принесенная ими невольно грязь мирская за порог, дабы не проникали в жилище человеческое твари, возможно случившиеся в этой грязи и произошедшие из темной глуби вод внешних, окружающих драгоценную сферу, сотворенную общим господином нашим. Ибо лишь эти твари и несомая ими тягость, наследованная ими по происхождению их, делают земную почву — грязью, мерзостью, которую не должно допускать в жилища свои, дабы не отравила и не разрушила она жизни человеческой. Ибо именно эти твари имеют повеление от породивших вод делать это, дабы умалить и сокрушить великое творение господина нашего; и для того именно они учат людей принесенной ими мерзости — убивать, красть, творить непотребство в похоти своей — и учат вместо господина нашего поклоняться себе: и ложится оттого на души и жизнь человеческую тайно принесенная ими тягость внешних вод, и разрушается жизнь человеческая от этой тягости и от гнета ее.
Радостный и сильный, обходил я далее моря и земли, неся свой глагол, и глагол тот был — «любить». И жег я глаголом своим сердца людей нестерпимо, как было мне велено, ибо любить следовало ближнего своего, а наипаче господина нашего и дела его, а это совсем не просто; но тот, кого обожгло глаголом, наставлялся им, а тот, кто следовал ему — получал от него утешение и спасение от тягости. Я шел все дальше и дальше и учил многих, и никто не мог остановить меня и не мог ничем препятствовать мне, ибо таково было данное мне повеление. Десятилетия сменялись десятилетиями, но работы мне не убывало, потому что рождались все новые и новые дети от любви, и многие — к сожалению моему — без нее, и поднимались все новые и новые поколения на смену своим отцам и дедам, обожженным мною когда — то, крепким и стойким, как бывает крепка и стойка посуда, сделанная из глины и обожженная огнем, а сделанная из глины посуда, но не обожженная, расползается от воды — ибо глина, из которой она сотворена, есть изначально также грязь, что несет на себе печать тягости враждебных вод внешних. И понял я скоро, что творит людей из глины господин мой и сила его, а данное мне повеление означает — обжигать их для крепости. И подивился я тогда мудрости сего и, подивившись несколько времени, продолжал дело свое со рвением.
* * *И прошло много времени, и много обошел я стран и много видел народов — и вернулся в странствиях своих в землю, откуда вышел когда — то исполнять данное мне повеление.
В предвечерний час, когда жгучее солнце уже готово было коснуться далекой горной гряды, прохладные ущелья которой давно, еще ранним утром были мною пройдены, когда тень моя, верно следовавшая за мною единственной безмолвной спутницей, вытянулась невероятно и стала темно — лиловой, когда звуки дня уже делались тише и осторожнее, готовясь уступить наполненное ими в воздухе место задумчивым звукам ночи, пересек я границу бесприютного иссохшего края, где обрел некогда свое новое предназначение.
Первый же взгляд, брошенный вокруг, сказал мне, что немногое изменилось здесь с тех пор: по дороге, которою шел я, выросли, впрочем, новые поселения — но старые были заброшены и разрушились; появились скудные сады, где их не было — но там, где прежде виднелись плодовые деревья, торчали одни лишь пни, а то и пней не было, а клубились лишь новые заросли колючки. Однако и видимых изменений к худшему, запустения и одичания я также не замечал — словом, жизнь человеческая продолжалась здесь как и прежде — и, значит, мое служение, труд мой и слова мои не были напрасны, и не позволили они нездешней мерзости просочиться сюда и подчинить себе людей в этой земле, и разрушить их жизнь, и опустошить эту землю. Значит, возделывались поля и сады, копались новые колодцы и устраивались водопои для скота, строились новые жилища, родились дети и приходили новые поколения на смену своим предкам, получившим через меня свое наставление, что сохранило край этот от погибели — и, значит, пришла пора вновь посетить их и поговорить с ними, хотя бы для того, чтобы узнать, помнят ли еще в их народе наставление, просто для того хотя бы, чтобы проверить, не нужна ли снова моя помощь и слова вразумления и утешения в бесконечной чреде невзгод человеческой жизни.
