Эбрахим Голестан - Туманная мгла над приливом
Прижавшись плечом друг к другу, мы смотрели в вагонное окно. В чужих краях, во время дороги Шираз целиком поглотил все наши чувства. Под перестук колес: «все прошло, все про-шло» – вспоминалось детство, запах рассветного дождя и дыма, когда старуха раздувает угли, летящие по сторонам искры, далекий голос девчонки-молочницы и сквозь ажурный переплет оконных стекол в прихожей – красных, желтых, голубых – трепетное утро, нежное, словно аромат свежего хлеба…
В лунном сиянии ночь постепенно превращалась в рассвет, горные цепи за окном уходили все дальше и дальше, и вот уже пред нами раскинулась освещенная зарей равнина, заросшая кустарником.
– Неужели утро?
– А мы так всю ночь и не спали!
Целую ночь простояли мы рядом у окна. Занималось утро, в тихом, пустом коридоре просыпалась жизнь.
– Пока не взошло солнце, нужно вздремнуть, – сказала она.
– Ночное очарование развеялось, – ответил я.
– Подумать – проговорили до утра!
– Кажется, что мы старинные друзья…
Она засмеялась и едва успела произнести: «Доброй ночи», как очутилась в моих объятьях. Я чувствовал ее горячее дыхание, ускользающие губы, гибкий позвоночник, упругую грудь и исходящее от нее тепло. Это безумное мгновение, казалось, длилось вечно, но вот она нажала на ручку, дверь отворилась, и мы вошли в купе. Между жаркими поцелуями сквозь волну мягких густых волос она шепнула: «Как же ты много говоришь», и ее губы коснулись моего носа, губ. Я вдохнул ее аромат: на меня пахнуло свежескошенной травой.
Я начал: «Ведь ты решила до восхода солнца…» Но конец фразы заглушил новый поцелуй, и мы опустились на узкую вагонную полку. Сквозь щели оконной занавески пробивался свет, стучали, не переставая, колеса, вагон мерно покачивался, а в ее глазах, чуть прикрытых веками, сияло такое неподдельное, шедшее из глубины души чувство, такое откровенное желание брать и отдавать, заставлявшее ее дрожать от возбуждения, которое просто потрясало. И вдруг послышался голос:
– Беспутная, да уймись ты! Хотя бы шум не подымала!
И вот уже все прошло, безвозвратно сменилось головокружительной пустотой… Я повернул голову и увидел девочку, такую маленькую. Полусонная, она сидела на верхней полке и со страхом и удивлением смотрела на нас. Старуха встала, откинула занавеску, и тусклый свет залил купе. В этом тесном пространстве несмолкающий грохот мчавшегося вперед поезда, непонимающие, безжалостные, осуждающие взгляды незнакомых людей обрушились на меня как лавина. Уйти, уйти оттуда – но и это было нелегко.
Потом был жаркий день. Ахваз остался позади, поезд почти опустел, и я снова оказался у окна в коридоре. Ровная голая степь протянулась до самого горизонта, пыль поднимается до небес, нещадно печет солнце, горячий воздух переливается и дрожит, и кажется, что над песками плещет волнами водная стихия. Только раз вдалеке, в бескрайней пустоте, появилась женщина, одинокий, ничтожный комочек, бредущий в никуда. А вагонные колеса все громыхали, все стучали…
О мой ласковый Шираз, где ты?
Пыльная песчаная равнина и нынешняя ночная мгла, а я все в думах о Ширазе… Он изменился. Он и должен был измениться, но перемены произошли в худшую сторону. Шираз был добрым городом, ласковым. Узкие улочки, прохладные камни шабестанов, старые клены, уютный полумрак под небольшими куполами на базарах. Шираз, который так радует глаз и летним полднем, и легким зимним снежком – его так и хочется положить на язык.
За садами летом мы каждый день с раннего утра гоняли мяч. Притомившись, лакомились маковыми зернами, остававшимися на высохших полях. Хромой старик каждое утро привозил со стороны таможни дуг [6]. От долгой тряски на спине осла в бурдюке сбивались маленькие желтые комочки масла. Порой старик проводил возле нас все утро, наблюдая, как мы скачем, бегаем и бьем по мячу. Сидя на своем ослике, он радовался удачным ударам, кричал: «Молодцы, ребята, еще давай!» Однажды ребята гвоздем прокололи его бурдюк. Старик, увлеченный игрой, ничего не заметил, и дуг постепенно весь вытек, ушел в песок. А старик все кричал: «Молодец! Молодец!»
Когда прошла половина игры и команды поменялись местами, старик обнаружил, что бурдюк пустой. Сначала он не понял, как это произошло, а потом догадался – по нашему смеху. Старик уехал, и больше мы никогда его не видели.
Или тот, другой старик, который загорелся… Мы ехали на велосипедах, глядим, горит человек. Мы не раз встречали его около садов и раньше – всегда с огромной вязанкой колючки за спиной. Как бы он ни уставал, глаза его всегда весело блестели и он повторял: «С нами милость Божья». Да, колючая ноша, которую он собирал, бродя по окрестным холмам, была как милостыня на бедность… В конце концов он продавал колючку какому-нибудь содержателю пекарни. Но до того, ковыляя с одного пригорка на другой, проходя мимо садов, по городским закоулкам до места назначения, он все твердил: «С нами милость Божья!» Его изнуренный вид, бедность и недуги, бремя лет тяготели над всем его обликом, утверждали справедливость его мольбы, обращенной к людям. Только мы свернули на Садовую улицу, как увидели охваченного огнем человека. Он бежал. Мы быстрее заработали ногами, колеса велосипедов так и полетели по булыжной мостовой. Но когда мы поравнялись со стариком – то поняли, что ему уже ничем не помочь.
Он бежал, а вязанка хвороста на его плечах была вся охвачена пламенем. От этой горящей ноши он и пытался уйти, но она продолжала пылать. Увидев нас, он с трудом нагнулся под своим горящим грузом, поднял камень и бросил в нашу сторону. Мы не понимали, в чем дело, – разве мы были виноваты, что он горит? Он опять кинул в нас камнем. Тут мы вспомнили про абамбар [7], который был в нижнем конце улицы. Ах, какое чудо! Мы понеслись туда на своих велосипедах, а он бежал словно наперегонки с нами до самого входа в водохранилище.
Я поспел раньше всех и крикнул ему: «Прыгай вниз!» Он не решался, и тогда я подтолкнул его колесом велосипеда, не подумав, что слабый, больной старик, загремев вниз по ступенькам, разобьется и погибнет. А может быть, там, внизу, и воды-то совсем не было. Когда же пылающий комок человеческой плоти с грохотом покатился вниз, в черную глубину, из ямы долетели до нас страшные, душераздирающие стоны, похожие на детский плач. Испуганные, мы застыли от ужаса над лестницей.
Внизу ничего не было видно. Огонь, погрузившись в сырую глубь, погас, стало темно. Потом внизу заклубился удушливый дым и пополз вверх по лестнице. Усталые и обалдевшие, мы стояли на солнцепеке, глотали пыль и ждали, поглядывая в темную пропасть. А из подвала неслись стоны и крики.
– Может быть, какой-нибудь мальчишка спускался за водой? – пробормотал Хушанг.
И тут же из калитки одного сада высыпали растерянные люди и кинулись прямо к абамбару. Впереди, прикрывая обеими руками голову, бежал мальчишка лет семи, заливавшийся слезами: видно, ему задали хорошую трепку и от страха он бросился бежать куда глаза глядят. Поравнявшись с нами, один мужчина закричал:
– Вылезайте оттуда, сучьи дети! – и стал спускаться вниз.
Послышались вопли ребят, рычание и брань мужчины. Наверху какая-то женщина колотила по голове того мальчишку, приговаривая:
– Чтоб ты сгорел, чтоб тебя живьем в землю зарыли! Мальчишка с громким ревом твердил:
– Клянусь святым Аббасом, говорил я им, обоим говорил, мол, грех. Не бей ты меня, не бей, кровью пророка заклинаю, пощади, свечкой святой клянусь, говорил я им, что нехорошо это.
Тем временем в подвале замолчали, потом мужской голос пробасил:
– Ну, Каль-Исмаил, плохо твое дело!
– Что там, что? – закричал вниз другой мужчина.
И опять послышались вопли обоих детей. Все собравшиеся ринулись в абамбар, кроме зареванного мальчишки, который все продолжал божиться и оправдываться.
– Это ты людей созвал? – спросил мальчишку Хушанг.
– Я не виноват! Я им обоим говорил: грех это… А они свое: «Ты просто трус». Я им опять говорю, нехорошо, мол, а они: «Ты дрейфишь», и все тут. Потом они спрятались за камни, украдкой зажгли пучок травы, швырнули ему на колючки и давай бегом.
– Куда бегом?
– А никуда. Прятаться побежали.
Тут на лестнице абамбара опять раздались крики, шум. Мужчины, женщины и двое растерянных мальчишек вылезли из абамбара и разошлись. За ними побежал и мальчишка, который с нами разговаривал. Они вошли в сад, закрыли на засов калитку. Осталась лишь взметенная людским топотом густая пыль, разметавшиеся пучки колючек да пепел. И старик – обгоревшее разбитое тело на дне темной сырой ямы… Мы повернули назад.
По дороге Хушанг сказал:
– Я-то думал, ребята полезли в абамбар какую-то шутку устроить…
Я оглянулся на него, колесо моего велосипеда наехало на камень. Он продолжал:
– Понимаешь, я-то думал, что, пока они там озорничали, им на голову свалилось горящее тело.
