Шандор Тот - Как дела, молодой человек?
Но тут мне стало совсем не до них — в стеклянных дверях показалась Агнеш. Я внезапно озяб и влез в купальный халат. Она зашла в душ, потом бегом понеслась в бассейн, и груди ее отплясывали дикарский танец. Я смотрел, совершенно обалдев, будто хлопнули меня пыльным мешком по голове, и очнулся только от голоса Чабаи.
— Фото готово? — спросил он.
— Какое фото? — что-то заподозрив, встрепенулся Жолдош.
— Какое? Твой автопортрет! Бычья шея, слоновье брюхо!
Повертев башкой, Жолдош приступил к допросу.
— Хомлок! Ты сделал?
— И не подумал. Просто нацарапал несколько фраз.
Но они уже забыли про автопортрет — в нескольких шагах от нас появилась волнующая фигура Агнеш; купальный костюм из двух деталей ничего не скрывал, скорее, наоборот, выставлял напоказ все ее тело — глазейте все, сколько влезет. Она шла, осторожно ступая и похлопывая себя по сильным, мускулистым ляжкам.
У ребят перехватило дыхание, но они быстро пришли в себя.
— Ну и одежка, как транзитный билетик! — прогнусавил Жолдош.
Чабаи нервно хохотнул.
— И дырка пробита?
Агнеш метнула взгляд в нашу сторону и сразу же отвернулась; меня она, к счастью, не заметила. Ярость сжала мне горло.
— Эй, заткнитесь! Неужто нет у вас ни капельки такта? Эту девчонку я знаю,— с трудом выдавил я.
— Мы все ее знаем! — заорал Чабаи.— Еще по детскому саду.
— Заткнись! Мы в самом деле вместе ходили...
— Отличная баба. Только чуть вперекос,— коварно заметил Чабаи.
— Вперекос? — тупо вытаращил глаза Жолдош.
— Да не здесь, а здесь,— оттопырив большие пальцы, Чабаи очертил пышные груди Агнеш. Жолдош восхищенно загоготал.
— Перестань, идиот! — крикнул я в бешенстве. Я боялся, что и другие обратят внимание. На нее и так все глазеют кому не лень... еще бы: такие мощные формы.
Но Чабаи веселился от души.
— Вот еще! Что здесь такого? — И он изобразил, как колышутся груди Агнеш.
Я больше не мог, подскочил и заломил ему назад руки. Мы стали бороться, и он, защищаясь, пялил на меня изумленные глаза. Потом, вывернувшись неловко, с заломленными руками, только тихо охнул.
— Вот теперь показывай!
— Псих, ты мне руки переломаешь!
В тот же миг мы отпрянули друг от дружки — перед нами вырос наш тренер, дядя Геза.
Он был возмущен, ругался на чем свет стоит, а я потихоньку скользнул в воду.
— Вот полоумный. С чего это он? — растирая руки, с удивлением спросил Чабаи.
Мне стало стыдно, я поглядел на него и засмеялся. Лучше б не связывался.
Почти на середине бассейна я столкнулся с Агнеш.
— Привет, Аги! — поздоровался я. Вынырнув, она сразу меня узнала. Глаза у нее были светло-зеленые, как только что распустившийся весенний листок.
— Тебе еще много? — спросила она.
— Пятнадцать раз.
— А я уже кончила!
— Что ты делаешь завтра утром?
— Пойду на гору. А ты пойдешь?
— Конечно. У меня там как раз дела...
Она засмеялась и, выбрасывая из воды руки, поплыла к выходу.
Я стал отрабатывать поворот.
■
Класс шевелился в тягостном ожидании, ребята вертели головами, как собака, когда ей долго смотрят в глаза. Многие уже прочитали свой автопортрет — все было плоско, как пустыня Гоби. Я слабо надеялся, что до меня очередь не дойдет. Все с напряжением слушали, как новая жертва, заикаясь от смущения, бормочет сочиненную ею галиматью. Фараон психовал, размышляя над провалом своей затеи. Чабаи стал шептать, что автопортрет — чистое свинство, потому что нельзя расхваливать самого себя, а писать о себе одни гадости несправедливо. В мертвой тишине голос его звучал как шипение пара, и я мог бы поклясться, что Фараон все слышал, от слова до слова. До конца урока оставалось больше десяти минут. Фараон вызвал Левенте Лацо, и я вздохнул с облегчением. Лацо читал самоуверенно и громко, а ребята слушали и перемигивались. В общем-то Лацо хороший парень, но совершенно по-идиотски выхваливается и не понимает, что Фараон давно его раскусил.
«...Я всегда старательно готовлю уроки, только письменные выполняю не очень аккуратно. Дома я помогаю по хозяйству, выколачиваю ковры и т. д. и т. п. Родителям и учителям я всегда говорю чистую правду. Общественной работой тоже занимаюсь, не пропускаю собраний и активно участвую в спортивных состязаниях. За художественное оформление пионерской комнаты меня даже хвалили. Надеюсь дальше расти и развиваться...»
— Я тоже надеюсь,— буркнул Фараон, но потом, как бы спохватившись, добавил: — Что ж, хорошо. Почти хорошо,— поправился он не очень уверенно, потер рукой подбородок и при этом глядел так невесело, словно потерял всю месячную зарплату.
Ребята нетерпеливо покашливали. Я покосился на руку Чабаи: до звонка было семь с половиной минут.
Фараон нерешительно оглядел класс, и я почувствовал, что взгляд его на миг остановился на мне.
— Замаскировались, разбойники! Никого не узнать! А ну-ка, поглядим еще одного,— сказал он, подбадривая самого себя,— Андраш Хомлок!
Я нехотя поднялся:
— Извините, господин учитель, я не закончил.
Фараон лишь махнул рукой.
— Не имеет значения. Читай что есть.
Честно говоря, я до последней минуты не верил, что придется когда-нибудь вслух прочитать те несколько жалких фраз, которые я наспех выжал из себя. Ладони у меня вспотели, я начал читать запинаясь и до конца запинался, как малограмотный.
«Однажды мы о себе уже писали. Это было в прошлом году. Я тоже писал, чтоб понять самому, что же я собой представляю. Тогда... о, тогда все было просто. Сейчас не то, сейчас гораздо труднее говорить о самом себе. Хотя прошел всего год, вернее, даже почти два. Взрослые требуют от нас откровенности. Но быть откровенным так трудно. Ведь взрослые сами неоткровенны. Столько напустят вокруг тумана, что их вовсе нельзя разглядеть...»
Я умолк и вытер ладони о штаны.
— Это все? — спросил Фараон.
— Все.
Фараон не спеша подошел ко мне, положил на мое плечо руку, и я с изумлением увидел, что он улыбается.
— Разумеется, это всего лишь фрагмент... но мне твой фрагмент нравится! — сказал он благодушно и взял с парты тетрадь.— Андраш написал правду... Откровенным быть очень трудно. Ты согласен, Перцел?
Живодер ухмыльнулся.
— Еще как, господин учитель! Будь я всегда откровенным, мой предок сделал бы из меня котлету...
Класс грохнул.
— А если бы ты со всей откровенностью сказал: папа, я получил пятерку по химии? — спросил Фараон.
— Тогда старик был бы откровенно рад...— паясничая, заявил Живодер, а Фараон продолжал задумчиво говорить и плел какую-то чертовщину о том, что, когда поступаешь хорошо, тогда откровенным быть легко, а если дурно или предполагаешь, что твой поступок сочтут дурным... Но я больше не слушал, я не мог отвести глаз от его руки, которая машинально листала тетрадь. Внезапно рука замерла — на листке, где вчера я кое-что набросал. Меня кинуло в жар, потом в холод, даже пальцы на ногах помертвели. Я лихорадочно пытался припомнить: девичья головка, сзади волосы перехвачены лентой... и груди, высокие, остроконечные... округлый живот с пуговичкой пупка; все, что ниже, едва намечено...
Я чуть не задохся от ужаса и бешенства и упрямо сверлил Фараона взглядом: извольте вернуть тетрадь! В конце концов, это никого не касается... во всяком случае, посторонних!
Рука Фараона медленно опускалась и наконец мягко положила тетрадь на парту. Листок высунулся, как книжная закладка. Фараон на меня не смотрел. Я взглянул: рисунок был точно такой, каким я его помнил. Его Величество оказался великодушным... А что особенного?.. Ведь ниже талии лишь эскизный набросок...
Наконец-то звонок. Фараон, не взглянув на меня, вышел из класса. Значит, я дешево отделался. А если разобраться — рисунок-то откровенный. Правда?
■
Едва Фараон исчез, класс взорвался.
Живодер вскочил на парту, скроил благочестивую рожу, закатил к потолку глаза, воздел руки и завопил:
— Братья пижоны! Мы прошли через святую исповедь! Я отпускаю вам все грехи!
Он осенил нас широченным крестом и пригладил торчащие ежиком волосы.
Класс выл, стонал от хохота.
Шомфаи, наш главный пижон, в кирпично-красной американской рубашке, сбросил пиджак и повернулся к классу с лицом, перекошенным от крика, а позади него орала и толкалась вся «капелла».
— Внимание, гаврики, внимание! Сейчас вы услышите звуковой плакат. Сегодня в нашей программе: источник материнского молока!
Это была новинка.
Выставив у двери дозорного, класс обратился в слух.
Шомфаи взмахнул рукой, мощный хор грянул. Запищали дисканты, зарокотали басы — под эту дикую какофонию шла выразительная декламация.
Молоко, молоко!
Можно пить без дураков.
Чтоб стаканчик пропустить,
Надо денежки платить.
Лейте в глотку молоко,
Станет в голове легко,
И легко будет в кармане,
А когда не хватит «мани»,
Уносите ноги прочь,
Прямиком в глухую ночь.
Под хохот и гром аплодисментов «капелла» повторила программу несколько раз, но многие из ребят уже обступили Живодера. Началось нечто невообразимое: Живодер, словно карточную колоду, тасовал пачку открыток, потом, как фокусник, выхватил одну и поднял ее над головой. Там блистала голая красотка в небрежно наброшенном на плечи манто.
