Николай Никандров - Путь к женщине
Наконец он что-то шепчет молодым членам президиума, Огонькову и Веточкину. Те, поправляя на себе туго затянутые ременные пояса, спешат к пьяному, подхватывают его под руки, силятся выпихнуть обратно за дверь "Буфет".
Солнцев не дается, ожесточенно сопротивляется, входит во вкус борьбы, рычит, как зверь, дерется, норовит укусить то одного члена президиума, то другого.
– Врешь, не возьмешь! – шипит он при этом яростно на каждого.
Шурка, а ты здесь больно не разоряйся, здесь все-таки союз, а не пивная, – увещевает его Веточкин, а сам делает еще одно отчаянное усилие, багровый, задыхающийся в борьбе.
– Шура, пройдем с нами в буфет, раздавим по графинчику, – кряхтит в то же время с другой стороны Огоньков, повисая всей своей тяжестью на другом плече пьяного.
Солнцев вдруг собирает все свои силы, швыряет Веточкина и Огонькова, как щенят, об пол, а сам с веселой рожей ставит руки в боки, пьяно приплясывает на месте, диким ревущим голосом горланит на все притихшее здание:
– Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной, надоело мне стр-ра-дать одной!..
Собрание по-детски добродушно смотрит на него, по-детски довольно смеется.
Огоньков и Веточкин, поднявшись с пола и отряхнув рука ми с коленок пыль, переконфуженные перед целым собранием, озлобившиеся, налетают на отплясывающего Солнцева сзади, безжалостно ломают его, комкают, поднимают высоко на воздух, выбегают с ним за дверь и через полминуты с обессиленными улыбками возвращаются обратно.
– Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной… – тотчас же раздается за запертой дверью дикое, разудалое, какое-то безгранично-размашистое пение Солнцева.
Но вот пение внезапно обрывается, и из-под двери доносится клокочущее рыдание пьяного…
Собрание остро, страдальчески вслушивается. У многих бледнеют лица, плотнее замыкаются губы. У нескольких чело век нависают на ресницах слезинки.
На сухом деловом лице Данилова тоже появляются новые, теплые грустные складки.
– Какой большой поэт на наших глазах погибает! – глубокой болью звенит на весь зал одинокий голос Анны Но вой из дальнего угла. – И неужели наш союз не в силах что-нибудь для него сделать? Позор!!!
– А чем же он погибает? – даже не оборачиваясь к ней и не убирая локтей со своего стола, равнодушно отзывает ся сидящий за кружкой пива Антон Нелюдимый, мрачного вида человек с устрашающе громадными чертами лица.
– Как чем? – содрогается возмущением голос Анны Новой. – А вино?
– Что ж, что вино? – лениво рассуждает в ответ Антон Нелюдимый. – Вино, оно помогает нашему брату творить, дает полет фантазии!
Немалых трудов стоит Данилову прекратить наконец переговоры с мест.
– Товарищи! – взывает он и звонит в стакан. – Товарищи! Будем считать, что ничего не случилось! Собрание продолжается!
И все снова обращают взоры к Шибалину.
III
Но в этот самый момент возле двери "Библиотека" раздает ся душу раздирающий крик. Кричит не то женщина, не то ребенок.
Собрание поворачивает в ту сторону головы, смотрит.
Крик повторяется.
Один за другим все вскакивают из-за столиков, спешат к месту происшествия, и возле двери "Библиотека" образуется большая толпа.
– Не пойду!!! – вырывается из центра плотной толпы прежний раздирающий крик, и на этот раз кажется, что крик принадлежит мальчику. – Ни за что не пойду!!! Убейте на месте – не пойду!!!
Данилов встает, тянется вверх, смотрит слепыми стеклами вдаль, звонит:
– Что там еще случилось?
Толпа полуоборачивается к нему и отвечает издали трубно хором:
– Человек в галошах!
Лицо Данилова меняется, корпус инстинктивно подается вперед:
– Как в галошах? Толпа хором:
– Так в галошах!
– Заставить снять!
– Не хочет!
– Что значит "не хочет"? Снять, да и только!
– Не дается! Может быть, вы ему скажете, товарищ председатель?
Толпа расступается на обе стороны, делится на две части и открывает встревоженному взору председателя такую кар тину: скромно одетый юноша с плачущим выражением лица силится вырваться из крепких держащих рук двух служителей, старого и молодого.
Юноша умоляюще:
– Пустите меня!
Старый служитель:
– Снимите галоши, сдайте их нам под номерок, тогда пустим.
Председатель твердо:
– Антон Тихий, что за безобразие, почему вы не снимаете галош?
– А если они у меня на босу ногу! – с раздражением кричит Антон Тихий и вскидывает в сторону председателя одну ногу, босую, обмотанную тряпками, в галоше.
Молодой служитель к председателю:
– Они через то и одевают галоши на босу ногу, чтобы за хранение не платить!
Старый:
– Хитрость своего рода!
Молодой:
– Мы их давно заметили, да все не удавалось словить: как пойдут чесать по коридорам да по лестницам!
Старый:
– Тут еще есть несколько душ таких, которые проскочили в галошах…
Смотрит всем на ноги. В толпе кое-где заметное движение: несколько человек прячут от служителей ноги. Председатель к служителям:
– Товарищи, не держите его, отпустите, он сам сейчас пройдет в раздевальную и оставит там галоши.
Антон Тихий, нервно перекосив лицо:
– Вам говорят, что они у меня на босу ногу! Председатель:
– А вам говорят, что сидеть в зале в галошах нельзя!
– Почему?
– Потому что нельзя!
– Объясните – почему?
– Неужели вы этого не понимаете?
– А вы думаете – вы понимаете? Тогда объясните мне почему?
– Не время и не место заниматься здесь такими объяснениями.
– Ага, значит, вы сами не понимаете почему! Вдолбили себе в голову, шаблонные вы люди!
Антон Тихий, как председатель собрания я спрашиваю вас: вы уйдете из зала или нет?
– Конечно, нет.
Кто-то нетерпеливо визжит из середины зала:
– Милицию! Позвать милицию и больше ничего! Тут такое собрание, такой, можно сказать, животрепещущий вопрос разбирается, а тут приходят и хулиганят!
Данилов шепчется с Огоньковым и Веточкиным.
– Товарищи! – встает он и звонит. – Объявляю пятиминутный перерыв! Президиум удаляется на совещание решить вопрос, как поступить с товарищем в галошах!
Данилов, Веточкин, Огоньков с опущенными, серьезными лицами гуськом уходят в смежную комнату.
Собрание набрасывается на Антона Тихого. В зале поднимается невероятный гам. Все кричат сразу, громче и громче:
– Антон Тихий, время военного коммунизма прошло, сними галоши!
– Антошка, брось свои анархические замашки! Не расстраивай зря собрание!
– Товарищ Тихий, ну что такое вы делаете? К чему вся эта комедия? Замотали ноги тряпками, всунули их в галоши…
– Я знаю, что я делаю! – отбивается Антон Тихий то от одного, то от другого. – Мне это уже надоело! Куда ни придешь, везде прежде всего смотрят тебе на ноги! И всюду норовят сорвать с тебя 20 коп. галошного налога! Галоши того не стоят, сколько мы переплачиваем за их "хранение"! Не "храните", черт с вами! Не надо! И раз никто против этого не борется, я решил сам начать с этим решительную борьбу! Я сегодня был в восьми учреждениях, и из-за галош за мной сегодня восемь президиумов по лестницам гнались, так что эти ваши будут девятые! Болтаем языком о пролетарской культуре, а на практике заводим буржуазные порядки!
– Товарищ Антон Тихий, – сейчас же выступают ему возражать. – Еще бы ты чего захотел! Ввалился в зал собрания в галошах! Здесь все-таки не Сухаревка, а союз!
В дверях появляется президиум, и разговоры в зале прекращаются.
Лицо Данилова сосредоточенно, сурово.
– Разрешите огласить решение президиума!
Смотрит в бумажку, торжественно читает:
– Несмотря на то что настоящее собрание вместе со всем СССРом высоко ценит талантливые стихотворения Антона Тихого на производственные темы, про электрификацию, канализацию… тем не менее президиум никак не может ему позволить нарушать принятый в общественных местах порядок. А посему президиум постановляет…
Тут зал удерживает дыхание, Данилов несколько повышает голос:
– …предложить поэту Антону Тихому либо немедленно ставить в раздевальной галоши, либо удалиться из зала. В случае же неисполнения Антоном Тихим ни того ни другого, войти в правление союза с ходатайством об исключении его из союза на один месяц.
Антон Тихий с бешеной дергающейся жестикуляцией:
– Из такого собрания и такого союза я сам уйду! Будете просить, и то не останусь! Я и в Москву-то вашу напрасно приезжал! Ехал, думал: вот наберусь там у них этого самого, московского, пролетарского! А они?! У нас в несчастном Камышине и то куда революционнее!
Уходит широкими шагами, размахивает расходившимися руками, в дверях останавливается, оборачивается, со страшным лицом грозит собранию кулаком:
– Ста-ро-ре-жим-ни-ки!!!
