Мариуш Вилк - Дом над Онего
— Marnosc, — ответил я и процитировал фрагмент из Книги Екклесиаста в польском переводе Якуба Вуйека[5].
— По-славянски — короче.
— И выразительнее.
И в тот вечер, и на следующий день мы то и дело возвращались к проблеме языка, а потом она напомнила о себе забавным ляпсусом на первой полосе «Петрозаводска». Но об этом позже.
Главная тема интервью — Российская Федерация глазами иностранца, просидевшего в ней безвылазно уже тринадцать лет. Россия — Европа или все же нечто иное?
— Когда француз или немец оказывается в Азии, видит желтые лица вокруг, рикш на улицах и палочки на обеденном столе, он сразу понимает, что перед ним другая цивилизация, а следовательно — иная иерархия ценностей, иное мировосприятие. А находясь в Москве, тот же француз или немец наблюдает «мерседесы» и «ауди», ирландские пабы, итальянские пиццерии и белых людей (пересчитывающих все на еврики) — вот ему и кажется, что он у себя дома. А потом давай возмущаться: мол, демократия здесь управляемая и права женщин ущемлены, да ругаться: мол, пробки на дорогах, потому что народ правил не соблюдает, да сетовать: мол, продавщицы хамят, да чертыхаться: мол, еще и сортиров нет…
— Ты хочешь сказать…
— …что имей россияне зеленый или фиолетовый цвет кожи, никому бы и в голову не пришло их упрекать за отсутствие демократии в европейском смысле этого слова, за пьянство, за недостаток европейских манер (к примеру, они разуваются в гостях) или инфантильное отношение к женщинам. Одно дело Европа, и другое — зеленый абориген… сам посуди…
— А ты, европеец — как-никак белый человек, — как бы ты себя чувствовал среди зеленых человечков?
— Видишь ли, Веня, я слишком долго живу в России, чтобы мерить вас европейской меркой. Поэтому мне все равно, зеленый ты, как салат, или красный, как борщ. Цвет твоей кожи не имеет для меня никакого значения. Но тринадцать лет назад, когда я впервые вышел на перрон Белорусского вокзала… вот если бы я тогда увидел на улице зеленых человечков… хм… Наверняка меньше бы рассуждал, быстрее избавился от предрассудков, а потом — рано или поздно — и сам бы слегка позеленел.
— Так ведь большинство иностранцев, прожив несколько лет в России, начинают чувствовать себя в Европе, точно в платяном шкафу — полки тесные, повсюду какие-то ящики, нафталином воняет. А здесь — потолки высокие, соседи далеко.
— Да уж, — вздохнул Веня, выглянув в окно, — просторы тут завидные. Никто не мешает. Приятели от работы не отрывают, телевидение настроение не портит, кино да кабак не соблазняют.
— Это сейчас еще людно. Летом Конда Бережная оживает, появляется городской народ, целыми днями на огородах горбатится. Другие сидят с удочкой на озере, по лесу бродят, грибы да ягоды собирают. А зимой — пусто. Только волки воют.
— А тебя-то что потянуло на это безлюдье?
— Это безлюдье не всегда было безлюдным. Не забывай, что шунгитовые почвы, так называемый северный чернозем, сделали Заонежье одним из самых богатых и густонаселенных районов Русского Севера. Взять хоть знаменитые ярмарки в Шуньге, на которые съезжались купцы со всей России, и не только. Помнишь рассказ про варшавского еврея, заказавшего двадцать тысяч сорочьих тушек, ибо у польских дам тогда была мода на шляпки с сорочиными перьями? Или вот снимки в недавно изданном альбоме «Заонежье в старых фотографиях» — посмотри, какие богатые дома, зажиточные люди, с каким достоинством они держатся… А Кижи?! Ведь ничего подобного нет нигде в мире. Не случайно профессор Орфинский[6], знаменитый специалист по Карелии, назвал Заонежье феноменом деревенской культуры. Вот одна из причин, почему я здесь.
— Но меня удивляет, что правду о России ты ищешь на ее окраинах. Именно там, где русская культура подвергалась инородным влияниям. Сначала просидел десять лет на Соловках — так сказать, у черта на куличках, там, где рядом с саамскими сейдами[7] высятся православные стены, оплетенные вдобавок колючей проволокой. А теперь вот забился в вымирающее Заонежье, где ученые до сих пор обнаруживают следы то вепсов, то карелов, то русских. Может, в каком-нибудь заброшенном уголке средней полосы — на Волге или Оке — ты бы раздобыл больше материала, обнаружил больше русского фольклора и чисто русских типов?
— Онежское озеро — место всевозможных «стыков», не только культурных. Начиная со стыка Балтийского щита с Русской плитой (граница между ними проходит именно здесь) и кончая конфликтом интересов тех, кто ратует за добычу урана, и тех, кто предупреждает, что это сулит гибель всему региону. Что же касается культурных «стыков», у меня совершенно другое мнение. Я полагаю, что диалог культур более плодотворен и больше способствует выживанию каждой из них, нежели обособленное существование.
— Например?
— Пожалуйста: русская былина. Заонежье вошло в мировую фольклористику как «Исландия русского эпоса». Сколько было охов да ахов, когда сосланный в Петрозаводск за вольнодумство студент Павел Рыбников (nota bene: позднее вице-губернатор Калиша)[8] опубликовал в 1861 году первый том собранных здесь былин. Вначале никто не верил, что в Олонецкой губернии, в двух шагах от столицы, мог сохраниться древнерусский эпос. Другое дело — Сибирь, вдали от цивилизации: там, может, и в самом деле уцелела какая-то русская старина, а здесь — нет, совершенно невероятно… Рыбникова обвиняли в мистификации. Позже, убедившись в его правоте, принялись носить на руках и осыпать наградами. А сам Павел Рыбников сохранность былин в Заонежье объяснял как раз этой, как он выразился, «украйностью между карелами и чудью», пограничьем, на котором оказались русские, — это заставило их поддерживать память народа при помощи былин о славном киевском и новгородском прошлом, сохраняя тем самым национальную автономию. Аналогичный процесс шел у карелов, которые, стремясь к сохранению национальной самобытности, пели руны. Вот так встреча двух культур на берегах Онежского озера дала нам два великолепных памятника мировой литературы: древнерусские былины и карело-финский эпос «Калевалу».
— Ладно, убедил. Вернемся к феномену деревенской культуры Заонежья. Ты действительно считаешь, что от нее что-то осталось, кроме старых фотографий и кижского ансамбля? И потом, ты единственный иностранец, которого я знаю, живущий в российской деревне. Почему именно деревня?
— И это ты называешь деревней? Ну-ну…
— А ты как назовешь?
— Не знаю, Веня, как назвать то, что здесь осталось, но это уж точно не деревня… По крайней мере, в прежнем значении этого слова. К тому же на карте Конды Бережной или нет вовсе, или она обозначена как «нежилая». Другими словами, это скорее призрак деревни. Лжедеревня. Село-обман.
— Тогда я тем более не понимаю, почему ты здесь.
— Я считаю, что гибель деревни — важнейшее событие в истории России XX века. Не войны, не революция и даже не «строительство социализма», а именно уничтожение деревни радикально изменило лицо России. И чтобы получше рассмотреть ее новый облик, я решил, что мало наблюдать лоснящиеся физиономии новых русских в пабах на Тверской, в кулуарах Белого дома или на экране телевизора — следует всмотреться в лица оставшихся на месте трагедии. Увидеть их обезумевшие от безысходности глаза.
— И долго ты собираешься на них смотреть?
— Годик-другой… Я обнаружил здесь множество сюжетов, которые хочется вымесить руками, как глину для моей русской печи.
— Это метафора?
— Отнюдь нет — опыт. Когда мы приехали, печи в доме были разбиты, своды в них пообвалились. Не перезимуешь. Я начал искать печника. Один пришел, посмотрел и говорит: «Надо новую печь класть». Что-то посчитал, велел раздобыть пару тысяч кирпичей и исчез бесследно. Хорошо, что мы его не послушали, — куда бы потом девали эту груду? Другой полез в печь, весь вымазался, помедитировал, покрутил носом, взял задаток за песок… и тоже исчез. Третий явился нежданно-негаданно, точно упал с неба вместе со своим трактором, — привез песок, взял деньги да и грохнулся спьяну из кабины — сломал шею. Больше я печников не искал — взялся за работу сам. Сосед показал, в каких пропорциях смешивать глину с песком и сколько добавлять сажи. Теперь про русскую печь я знаю побольше иных русских.
— Не говоря уж о поляках. А скажи, земляки тебя еще понимают?
— Это ты земляков спроси. Время от времени доносятся какие-то реплики — обычно упреки в обилии русизмов. Вначале я еще объяснял, растолковывал, потом плюнул. Кто сам через это прошел, поймет, о чем я говорю, а кому не довелось — что ж… Мой друг Гельмут из Кельна, много лет бывший корреспондентом одной немецкой газеты в Москве, сказал однажды: «Чтобы написать что-то осмысленное о России, надо прожить здесь не менее десяти лет. — А потом добавил: — Только тогда уж писать не захочется».
