Эбрахим Голестан - Тайна сокровищ Заколдованного ущелья
Опираясь на руки и колени, человек привстал и увидел, что справа и слева все пространство коридора заполняют ряды каких-то камней, стоящих бок о бок, но все же отдельно друг от друга, на каждом камне что-то лежало. От боли ушибов, полученных при падении, от страха перед темнотой он не решался разогнуться да так и двинулся вперед на четвереньках, точно ребенок, который только учится ходить.
На первом камне лежал рогатый медный шлем; он показался ему медным, так как совсем не заржавел, блестел даже в темноте. Шлем еле держался на краю каменной плиты. Пододвинув его, человек заметил, что в нем еще остались кости – голый пустой череп, вернее, часть черепа: спереди сохранилась лишь широкая лобная кость с желобком на месте носа, больше ничего не было. На шлеме виднелся пролом, словно от страшного удара тяжелой палицы. Человек боязливо оглядел рога шлема, потер было пальцем их заостренные концы – череп шевельнулся. В испуге он отпрянул назад. Еще на каменной плите лежало зеленое ожерелье, оправленное в бронзу. На четвереньках он пополз ко второму возвышению, потом к третьему, четвертому, пятому… На каждом камне покоился свой груз: ожерелья, серьги, перстни, венцы и шлемы, копья и дротики, щиты, кинжалы, палицы, сбруи, стрелы, кольчуги, коробочки для сурьмы, гребни, прялки, куклы, иголки, сандалии с бубенцами, шпоры, курильницы, фляги… И зеркала. Зеркала почернели, полировка на них облупилась, так что они ничего уже не отражали. Чем дальше продвигался человек, тем больше его глаза свыкались с темнотой. Зрение его становилось все острее – ведь свету-то было все меньше. Наконец он остановился. Страшно! Он оглянулся. Свет, исходивший от отверстия, казалось, побледнел. Верно, потому, что на обеих стенах коридора, по которому он распространялся, было множество углублений, ямок и впадин, выстроившихся в ряды и ловивших своими выступающими краями белый свет… Он заметил, что дышать становится труднее, как будто от недостатка света и воздуха становилось меньше.
Потом он вдруг сообразил: все эти длинные камни были надгробиями!
3
Когда он выбрался из колодца, то ощутил себя на верху блаженства. Полоска земли на холме, которую он каждый год переворачивал пласт за пластом сохой, посыпал скудным запасом зерна и потом молил о жалком урожае, внезапно стала оплотом могущества, она стала казаться ему сторожевой башней посреди земных просторов, троном его владычества, вознесшимся до небес. С этой высоты он окинул взором долины, холмы, в молчании склонившиеся к его ногам, и издал победный клич.
Ветер тихо перебирал засохшие стебли.
Радость его не вмещалась в крик. Летать он не умел – он перекувырнулся. И еще раз, и еще, прошелся колесом, запрыгал на месте. Все смешалось: вопли, скачки и прыжки, пляска. Он бегал, катался по земле. В ярком многоцветье дня, легко скользя по гладким бокам холмов, не опасаясь крутизны, все быстрее и быстрее мчался он вниз, в долину.
И тут вдруг заметил: вола-то нет.
Вол честно исполнял работу, которая была ему поручена. Потом, когда тот, кто постоянно охаживал его хворостиной по бокам и крупу, провалился в колодец, вол потихоньку побрел вниз, пощипывая по дороге сухую траву, и теперь преспокойно кормился у подножия холма, захватывая губами все новые пучки бурьяна. В это время его и заметил человек и бросился к нему с криком:
– Ты куда, скотина?!
Подбежав к волу, он первым делом ударил его. Так уж положено. А затем приказал:
– Ну, давай трогай. Пошевеливайся, душа с тебя вон!
И опять его ударил. Вол тронулся с места, пошел.
А человек приплясывал, прищелкивал пальцами и приговаривал:
– Теперь с косогорами да пригорками покончено, шевелись, животина проклятая!…
Ему хотелось, чтобы скотина шагала споро, в такт его пляске, разделяла его радостное оживление. Но возможности вола ограниченны: медленнее двигаться он может, а быстрее – нет. Сколько хозяин ни подгонял его – палкой, тычками, – природное упрямство вола только усугублялось каким-то смутным предчувствием. Он замедлил шаги, а потом и вовсе остановился как вкопанный.
Человеку пришлось силой тащить его за собой. Веревка причиняла волу боль, но инстинкт подсказывал ему, что надо идти не торопясь, а лучше всего остановиться совсем.
Когда они добрались до раскидистого орехового дерева, человек совершенно выбился из сил. Он спешил домой, спешил принести жене весть о том, какое счастье и богатство им привалило, а вол не желал следовать за ним. Он воспарил до небес, а заставить какого-то паршивого вола прибавить шагу ему не удавалось! Ему достались сокровища земные, животное же не желало разделить его радости и надежды. А новообретенные сила и гордость уже вытеснили из его души прежнее крестьянское терпение.
Ой видел, что ему не справиться с волом – во всяком случае, обычным способом… И вдруг его осенило: да что теперь этот мол? Зачем он ему? Какой-то жалкий вол, когда под горой его ожидает великое изобилие золота и изумрудов! Он вознес хвалу Господу. Что еще остается делать, когда на тебя сваливается такое ошеломляющее богатство? Только благодарить Бога… Жертвенные дары надо бы принести. Да, жертву. (Вот оно – предчувствие вола!)
Укрепившись в решимости и злобе, человек схватил узду и потянул ее. Вол повиновался. Своей медлительностью, упорством, отказом двигаться он словно пытался отдалить последнее мгновение, но вместо этого неминуемо приближал его. Поняв же, что настал его срок, вол смирился и побрел за хозяином, разом ослабев и понурившись.
Человек дотащил его до деревенской ограды и привязал к стволу орехового дерева, с которого уже падали по-осеннему желтые листья.
– Нане-Али! [1] – крикнул человек.
Жена в пристройке около хауза начищала до дыр посуду, его сынишка, Ахмад-Али, крутился возле матери.
– Смотри-ка, Али-джан, твой папка пришел, – сказала женщина.
Человек вошел во двор и опять завопил, преисполнившись новой силой:
– Эй, Нане-Али!
Он прищелкнул пальцами, заплясал, пиная и раскидывая по сторонам недомытую медную посуду, подхватил жену, закружил, затормошил, оторвал от земли, вовлекая ее в свой танец и на ходу складывая какие-то коротенькие бессвязные слова в неуклюжую песню. Жена опешила, ребенок залился смехом. Человек сразу умолк. На лице жены отразились непонимание и растерянность, и тогда ему внезапно пришла в голову шальная мысль: он задумал скрыть свою находку. Посмотрев на женщину долгим взглядом, он отрывисто бросил:
– Нож!
Женщина вздрогнула. А он, приплясывая, что-то напевая и выкрикивая: «Нож, нож!», пустился к дому. По щербатым ступенькам взбежал на эйван, с треском распахнул дверь, ворвался в комнату, все так же распевая во весь голос песню, состоявшую из одного-единственного слова «нож».
Женщина совсем перепугалась. Многократно повторенное, словно заклинание, слово произвело магическое действие. Изумление, вызванное этими плясками, витийством, сменилось страхом: ей мерещилось нападение, кровопролитие… Человек уже выскочил из дома с ножом в руке, женщина попятилась, он, как бы играя, подходил все ближе, ближе. Женщина все не могла разобрать, шутит он или угрожает, но отступала перед приближающимся ножом. Муж подскочил, схватил ее за тонкую руку, рывком стащил со ступенек, поволок за собой, вылетел со двора и помчался к тому месту, где вол поедал свой последний ужин. Тут он выпустил руку жены так внезапно, что та упала. Когда она увидела, что муж бросился к волу и заставляет его лечь, она все поняла, завопила и кинулась прочь.
Женщина бежала, громко крича, взывая о помощи. Она обращалась к садам и дворам, к запертым и полуприкрытым дверям, к пруду и арыку, к тетушке Масуме, замачивавшей белье, к Сейиду, совершавшему ритуальное омовение, к деревенскому шейху, который в тишине собственного дома, один на один с бледным осенним солнцем, старался по всем правилам произнести трудные арабские слова вечерней молитвы, к пастуху, что гнал по домам деревенское стадо и на мольбы женщины буркнул лишь: «А мне что за дело!», к старосте, который, восседая на эйване во всей полноте веса, отпущенного ему природой и обществом, уплетал гранат. Женщина запричитала:
– Почтенный староста, ради Господа, помогите, Баба-Али [2] с ума сошел!
– С ума сошел? – переспросил староста, продолжая есть. – Да он отродясь был сумасшедшим.
– Богом тебя прошу, – закричала женщина, – помоги! Спятил он! Бегает с ножом, вола хочет зарезать…
– Зарезать? Это он напрасно, – чавкая, пробормотал староста.
Но женщина так упрашивала и умоляла, что пересилила желание старосты полакомиться фруктами, и он при сомнительной поддержке шатких перил эйвана кое-как оторвал свою внушительную массу от пола и, ворча, сколь обременительна должность старосты – даже несчастный гранат спокойно съесть не дают, – поднялся на ноги.
В деревенском саду женщина отыскала своего брата (он сыпал удобрение под плодовые деревья), бросилась к нему на грудь и зарыдала. От долгого бега она совсем задохнулась, прерывая свой рассказ всхлипываниями, она твердила, что без вола у них вообще ничего не останется.
