Каролин Ламарш - День собаки
Меня родители бросили. С одной стороны, так проще, то есть мне, к примеру, не надо писать, в отличие от других несчастных детей, о конфликтах с родителями в такие журналы, как «Адо» или «Тине». Мне нечего рассказать читателям этих журналов, я даже придумать ничего не могу, сам не знаю почему. Просто читаю истории подростков, которые жалуются, что родители не разрешают им курить, поздно возвращаться домой, бросить школу, или купить машину, или всю ночь гулять с подружкой. Я хотел как-то раз написать, но что я им расскажу? «Меня родители бросили». И все. Так получилось, что тут еще скажешь? Ничего. А дальше идешь по прямой, как та собака, что бежит вслед за невидимой машиной, но никогда не сможет ее догнать, и никто не сможет указать на ту машину пальцем, потому что, конечно же, как водится, когда собаку выбрасывали на улицу, никто ничего не видел. Другие люди, не те, что в свое время выбросили вас на улицу, кричат, зовут вас, хотят спасти, приласкать, но вы продолжаете идти, идти по следу, хотя различить его становится все сложнее и сложнее, вы не останавливаетесь, идете машинально: курс намечен и вы им следуете. Подобная одержимость — самое что ни на есть примитивное состояние души, бессознательная одержимость, вот так и дальнобойщик на автомагистрали Брюссель — Париж упрямо едет вперед и вперед, а в конце пути — гора мертвого мяса, которое уже давно не кровоточит, оно просто красное, розовое, белое и холодное, очень холодное, оттого люди и становятся вегетарианцами — без колебаний, раз и навсегда. В каком-то смысле так проще: не возвращаться назад, не видеть глаза обреченных на смерть животных, уйти от ответственности, ты чист, и на душе легко, да и журналистам это нравится: порядочный, видите ли, шофер, вегетарианец, да к тому же все что-то пишет о животных, которых бросают, и о детях, которых нужно воспитывать так, чтобы они никогда этого не делали.
Иногда я вожу овощи и фрукты. Чаще всего из Парижа в Брюссель или же в Голландию. Когда я в первый раз вез «черри», гибрид помидора и вишни, меня остановили на голландской границе. Они никогда не видели ничего подобного, в их перечне этого не было, и они растерялись. Было непонятно, к чему приписать этот гибрид: к фруктам или к овощам, к помидорам или к вишне. Смешно было смотреть на растерявшихся таможенников, которые не знали, что делать, и заставляли всех ждать из-за новинки, существующей в Ранжисе и неизвестной на Севере. С газетами то же самое — они не знают, под какой рубрикой поместить мои письма. Я как фруктоовощ, какой-то неизвестный гибрид, хотя, наверное, трогательно читать в журнале письма водителя грузовика под рубрикой «Дела сердечные»; я мужественный и хрупкий одновременно, так она и сказала, журналистка из «Нежности», когда я ей рассказывал о проблемах с женой, блондинкой с ярко-красными губами, которую так сильно люблю. Надо же, дальнобойщик — и такой верный муж, должно быть, подумала она, поэтому-то она мне и позвонила, предварительно ответив на мое несколько сентиментальное письмо. Сказала, что хочет якобы взять у меня интервью о моей работе и будет только рада, если я расскажу ей какую-нибудь интересную историю. Я сказал, ладно, но только не у меня дома, потому что у меня жена очень чувствительная и ей не понравится, если какая-нибудь симпатичная журналистка, ну, вроде вас, придет к нам и станет расспрашивать меня о личной жизни, потому что грузовик — это часть моей личной жизни. Что же до истории, ее вполне можно напечатать под рубрикой «Письма читателей», при условии, что будет сохранена анонимность, то есть мое имя не укажут. Достаточно правильного заголовка, скажем, «Рассказ дальнобойщика» или, как это было с историей о собаке, «Работаю отцом» — это, по крайней мере, привлекло бы внимание хороших родителей. Не думаю, что те, кто бросают своих детей, читают подобные статьи.
Журналистка предложила мне встретиться в каком-нибудь баре. «Там, где вы обычно бываете», — сказала она. Думаю, она хотела проникнуться атмосферой жизни шофера, чтобы потом как можно правдивее написать об этом в журнале. Я предложил придорожное кафе, не предполагая, что это будет тот самый день собаки, по-настоящему великий день. Если вдуматься, возможно, именно эта встреча с журналисткой и повлияла на меня так, что я чуть не заплакал на глазах у всех тех, кто остановился из-за собаки.
Я пришел вовремя, она немного опоздала. Понятно, она ведь женщина. К тому же красивая, молодая, лет тридцати, может быть, меньше, не знаю, я почти разучился угадывать возраст женщин, и потом, Жермена, когда жила со мной, выглядела старше своих лет, потому что курила и еще из-за того, что красила волосы в бледно-желтый, иногда рыжий, цвет, так что всегда были видны черные корни. Дыхание журналистки было свежим и легким, как у человека, который следит за своим питанием и почти не курит, по крайней мере, при мне. Я украдкой рассматривал ее: короткие аккуратно окрашенные черные волосы, легкий макияж, джинсы и пиджак, слишком дорогой, чтобы носить его с джинсами, и маечка с кружевом. Я увидел ее глаза, тоже черные, глаза животного, не коровы или овечки, а более живые и в то же время добрые. Но тут я почувствовал, что на меня смотрят, и, как обычно в таких случаях, вдруг увидел себя со стороны. Бывает, На меня кто-нибудь так посмотрит, будь то человек или животное, что я сам начинаю видеть себя со стороны. Это и воодушевляет и пугает меня одновременно, потому что я слишком щуплый для водителя грузовика, во всяком случае, не такой, какими их обычно представляют. Но я не стыжусь этого, хотя некоторым людям бывает за меня стыдно, например, Жермена никогда на меня не смотрела, она смотрела только на своего пуделя, которого и собакой-то назвать нельзя, так же как некоторых мужчин и женщин нельзя назвать людьми или, по крайней мере, с большой натяжкой. Жулик был всем, чем угодно, только не собакой — лицемером, альфонсом, на которого уходило все жалованье Жермены: то ему надо корм покупать, то вести к ветеринару, то зимние костюмчики, то ошейники с колокольчиками. Не собака, а мешок с блохами, эти твари так и сыпались с него на ковер. Он целыми ночами чесался на нашей кровати, да так, что, когда мне снились грузовики и дороги, я часто слышал поскрипывание. Во сне я нехотя выходил из своей машины, ноги были словно налиты свинцом, я все пытался отыскать причину этого поскрипывания и, разумеется, не находил, потому что Жулик был не в моем сне, а на моей постели.
Я не рассказал журналистке о Жермене, потому что она ушла от меня, забрав с собой Жулика и все наши сбережения. Я решил рассказать ей о жене и детях, ведь надо же было с чего-нибудь начать, а выдумывать историю про жену и детей под пристальным взглядом красавицы журналистки куда труднее, чем писать об этом в письмах. Я приподнял штанину и показал ей свою ногу, усыпанную красными точками. «Вот видите, как мы любим животных», — сказал я. Журналистка удивленно посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, тогда я сухо добавил: «Блошиные укусы. У нас в доме настоящий кошачий рай». Я сказал «кошачий», потому что не хотел даже вскользь упоминать о Жулике в связи с этой блошиной историей — надо было избегать любого отклонения от намеченного курса. Вот я и выдумал, будто у моей жены есть кошка, такая же нежная, как и она сама, и у моих детей тоже — у каждого по одной. Я принялся описывать кошек одну за другой, чтобы тем временем придумать своих детей. Я сказал ей, что все эти кошки бездомные, попали к нам случайно и бесконечно признательны нам за то, что мы позволяем им спать с нами на кроватях, чтобы они скорее забыли о горестях бродячей жизни. Оттого и блохи. Я не стал говорить ей о том, что блохи — это единственное, что оставила мне на память Жермена, и, когда я дома сажусь есть или смотреть телевизор, они начинают кусать мне ноги.
Та собака, которую я видел на автостраде, вряд ли спала на кровати. Собак, которые спят на кровати, не выбрасывают на улицу. Скорее всего, она спала на улице, на циновке у двери или в конуре. Может быть, у нее был вольер, откуда она лаяла на прохожих, возможно, для того ее и держали, чтобы лаять на прохожих, не давать никому покоя под предлогом защиты хозяев. Может быть и так. Пытаюсь представить жизнь этой собаки до того, как ее увидел, но у меня ничего не выходит. Это труднее, чем придумывать свою жизнь. До этого момента собака была существом мне незнакомым, жившим настоящей, а не придуманной жизнью, и именно поэтому я не могу представить, что же произошло перед тем, как ее бросили.
«Господин Грассмайр и его сын приглашают, как в былые времена, прокатиться на санях по заснеженным просторам…» Я вычитал это в журнале «Красивая жизнь», когда ждал приема у стоматолога. Одна из страниц была посвящена Австрии: писали о том, как там празднуют Рождество, — пьют глинтвейн и едят пончики, предлагают туристам прокатиться на санях и купить рождественские сувениры. В правом нижнем углу страницы была помещена фотография господина Грассмайра: широкоплечий мужчина с румянцем во всю щеку и переходящими в бакенбарды густыми черными усами, на фоне которых выделялись белые зубы. Господин Грассмайр улыбался, на нем была фетровая шляпа, серая куртка с темно-зелеными отворотами и медными пуговицами. Рядом с ним мальчик, играющий на аккордеоне, с такими же румяными щеками, в такой же серой куртке с отворотами, та же фетровая шляпа, казавшаяся слишком большой для его головы. Рот мальчика был приоткрыт, — видимо, он пел. Почему же я не могу быть таким, как господин Грассмайр, который, как было сказано в статье, «лихо управляет четырьмя лошадьми, а его сын играет на аккордеоне»? Мне запомнилось это слово — «лихо». Думаю, его можно отнести только к действиям тех, кого не бросили, с кем рядом был отец, весело подгоняющий кнутом лошадей, из ноздрей которых поднимается пар на морозном тирольском воздухе. Если бы я научился играть на аккордеоне для своего отца или просто пел, сидя рядом с ним и сознавая, что мое пение привлекает клиентов, тогда мне, наверное, не пришло бы в голову писать в газеты и придумывать себе семью. Я часто думаю о господине Грассмайре и его сыне, когда еду на грузовике по автостраде. Я никогда не думаю об отце и никогда не буду о нем думать, эта мысль мне ни к чему.
