Ирина Волчок - Рассказы
Она невольно шарахнулась в сторону, оступилась и шлепнулась в сугроб на обочине дороги.
— Горе мне с тобой, — сказал Сокол, наклоняясь над ней и легко выдергивая ее из сугроба.
— Ты откуда взялся? — спросила она, с некоторым недоверием вглядываясь в его лицо сквозь синюю темень и снежные хлопья.
— Из соседнего барака. — Он хмыкнул, выпустил ее из объятий и принялся стряхивать снег с ее шапки.
— Из какого барака? — машинально спросила она, уже поняв, что он живет в том же доме отдыха.
— Я еще утром приехал, на час раньше тебя… Слушай, а что это за толпа вокруг тебя вертится? Женихи, что ли?
— Нет, — сказала она. — Просто друзья.
— Да, я знаю. — Он опять хмыкнул и наконец отступил от нее. — У тебя жених в армии.
— Кто тебе сказал? — изумилась она.
— Да все говорят. Я спрашивал. Ну ладно, давай возвращаться. Смотри, метель какая… Что это тебя гулять понесло в такую погоду?
— Я не гулять, я подругу встречать. Она через пару часов приехать должна, — машинально сказала она, думая совсем о другом, — о том, что кто-то сказал ему о ее женихе, который якобы в армии.
— Она что, сумасшедшая? — удивился Сокол. — В такую погоду поедет?
Вообще-то Света была уверена, что Зоя достаточно сумасшедшая, чтобы поехать в Думчино в любую погоду, но сказала только:
— Я пообещала встретить.
Он вздохнул, шагнул к ней, обнял одной рукой за плечи, как давным-давно, в их первую встречу, и сказал:
— Ну ладно, пошли… камикадзе.
Они долго шли сквозь метель, и Сокол всю дорогу рассказывал ей о том, как по весне находят тела молодых и красивых девушек, которые ходят зимой по ночам по полям и лесам встречать сумасшедших подруг, которые и не собирались приезжать. А ей было не страшно. Ей было спокойно и уютно, будто она не сквозь метель навстречу ветру шла, а перед камином на медвежьей шкуре валялась. И дороги она почти не заметила.
Зоя, конечно, не приехала, чему Сокол вдруг очень обрадовался. Обратно они шли, подгоняемые ветром, и опять он болтал о чем-то несущественном. И опять она слушала его голос, не слишком вдумываясь в смысл слов.
— А там, в березах, ты это сама все слепила? — спросил он уже на веранде ее домика.
— Ты что, следил за мной? — удивилась она.
— Ну да, — невозмутимо подтвердил он. — За кем же еще тут следить?
С тех пор они встречались почти каждый день. А если по какой-то причине встретиться не могли. То звонили друг другу и говорили ни о чем. О чем попало. Обо всем. Сокол примкнул к ее компании, и очень скоро выяснилось, что это ее компания примкнула к нему. Его все любили. Просто обожали. Все ее друзья. Но особенно — их жены, невесты и сестры. И мамы тоже. И бабушки.
— Да, я бабник, — говорил он безмятежно по этому поводу. — А женщины любят бабников. Разве нет?
— Понятия не имею, — отвечала она легко. — Я почти ничего не знаю о женщинах.
И не думала об этом никогда. Потому что этот бабник никому, кажется, не отдавал предпочтения. Со всеми такой весь неотразимый, он почти каждый день встречался с ней. Правда, только встречался — и все. Они говорили, гуляли по городу, ходили в кафе, катались на лыжах или просто сидели в разных углах одного дивана и читали — каждый свою книгу. Он ни разу не сказал, что она ему небезразлична. Хотя бы. Даже ни разу не чмокнул ее в кончик носа, как тогда, в первую встречу. Она тем более ничего не говорила. Потому что, как сказал однажды один из ее друзей, у нее был только один недостаток, но зато огромный — гордость. И не просто гордость, а ГОРДОСТЬ. А это уже не просто недостаток, пусть даже и огромный. Это уже судьба.
И так продолжалось полтора года. Полтора года! С ума сойти.
Только однажды, провожая ее до дома после какой-то вечеринки у общих друзей, где они на двоих выпили бутылку шампанского — потому что остальные пили коньяк, — он схватил ее в охапку в темном подъезде, начал говорить что-то то ли сердитым, то ли тоскливым голосом, замолчал и вдруг принялся жадно и почти грубо целовать ее. Она ахнула от неожиданности и засмеялась от радости, а он подхватил ее на руки, посадил на высокий подоконник и прижался лицом к ее голым коленкам.
— Тебе когда-нибудь ноги целовали? — спросил он глухо, и она почувствовала его горячее дыхание на своих ногах.
— Нет, — сказала она. — Все еще впереди.
Он поднял голову, долго смотрел в ее лицо, отвернулся и сухо сказал:
— Ну да. У тебя жених в армии. А не много ли ты себе позволяешь, золотце? В ожидании жениха…
И ушел.
Она сидела на подоконнике и злилась. Сколько они знакомы, черт возьми? Ей что, самой ему объяснять про жениха и про армию?
Они не виделись несколько дней. И не звонили друг другу. Света вообще-то понимала, почему он не появляется. Гордый. Ну и что, она тоже гордая. Правда, не до такой степени, чтобы время от времени не заглянуть в ту беседку в заросшем парке на высоком берегу, не посидеть часок на его лавочке, на их лавочке… Никто же не узнает.
И в тот вечер она шла к их беседке. И услышала его голос. Он говорил, как всегда, мягко и очень тихо, и она могла бы убедить себя, что это вовсе не он сидит на их лавочке с какой-то девчонкой, если бы девчонка вдруг не захохотала во весь голос и не закричала сквозь смех:
— Ой, Сокол, я тебя просто обожаю!
— Обожай, — шепотом разрешила ей Света. — А я пошла.
Она повернулась и тихо выбралась из зарослей. Очень тихо. Чтобы никто ничего не заметил. Не догадался. Не пожалел. Ее никто никогда не бросал. Ни один из пятидесяти четырех человек ее компании, не говоря уж об их женах, невестах и сестрах. Они бросали друг друга, расходились, ссорились между собой — и все оставались при ней. А она всегда была сама по себе. И да будет так впредь.
Он пришел к ней домой в этот же вечер. А в этот вечер у нее собрались десятка два из незамужних и неженатых — просто так, без всякого повода, — принесли с собой три бутылки какого-то легкого вина и огромную коробку мелкой копченой рыбешки. Сидели, пили, шелушили рыбешку, передавали гитару друг другу, пели по очереди новые песни. И тут пришел Сокол. И сразу все оживились, и говорить стали быстрее, и петь выразительней, и кто-то предложил танцевать… Света сидела в уголке, в своем любимом кресле, молчала, тихо перебирала струны гитары, смотрела на всех, как из зрительного зала на сцену. Сокол подошел, присел на корточки возле ее ног, заглянул ей в лицо.
— Ты чего такая? — вполголоса спросил он. — Сердишься, да? Ну, извини. Я сам виноват… Слушай, забудь, а? Спой что-нибудь лучше.
Она помолчала, глядя на него, попробовала несколько аккордов, нечаянно начала мелодию — и вдруг запела:
А ты на лавочке
С другою дурочкой.
А мне до лампочки
Все это, Юрочка…
Все как-то сразу замолчали, оглянулись на нее, притихли. Она и сама ощущала, что голос ее звучит с совершенно не свойственной ей надрывной тоской, но остановиться уже не могла:
Над вашей лавочкой
Сирень качается,
А мне до лампочки —
Любовь кончается.
Сокол сел на пол, обхватил колени руками, слушал, напряженно глядя на нее. Она ощущала его взгляд, как солнечный свет, и отворачивалась, щурилась, прятала глаза. И пела песню, которую не знала до этой минуты, вот до этой секунды, до этого мига, когда пора петь следующее слово… Она заметила, как на нее смотрит вся ее хорошая компания, и, выплывая из своего странного и страшного ей транса, тихо скомкала конец:
Цыганка встретится,
Предскажет шепотом:
Пройдет полмесяца —
Вернется шелковым…
Она замолчала, перебирая струны, тряхнула головой, потянулась за бокалом…
— Ой, не могу, — громко и отчаянно сказал Толик Кролев, известный в компании больше как Братец Кролик. — Ой, Светка, выходи за меня замуж, правда…
— Заткнись, — сказал суровый Олежек. — Она за меня выйдет.
Оба они были в компании совсем недавно.
Сокол встал. Оглянулся на них, холодно сказал:
— Молчите уж… У Светы жених в армии. Скоро вернется.
— Да вернулся давным-давно, — сказала Света. — Да-а-авным-давно вернулся.
— Ну? — Он обернулся к ней. — И что?
— И другую полюбил, — коротко глянув ему в глаза, весело сказала она. И опять взялась за гитару. — Допеть песню-то?
— Допой, — при общем молчании не сразу сказал он.
Она оглянулась на свою хорошую компанию, подмигнула всем сразу, улыбнулась и лихо допела с жесткой, непреклонной интонацией:
Здесь добры молодцы
Приходят, сватают…
Явился, золотце?
Теперь уматывай.
Закашлялась, отхлебнула слабого кислого вина, поглядела на Олежку и холодно сказала:
— Я за тебя замуж пойду. Если ты не передумал.
…Они с Олегом разошлись через два месяца после свадьбы.
А Сокола она больше не встречала. Говорили, что он куда-то уехал. На север, что ли. Просто его не было — и все. Где бы он ни был, его все равно не было. Год, два, пять, десять. Светлана привыкла думать, что его не было никогда. Потому что если он был — значит, она его потеряла. Значит, она потеряла то, что ей нужно было больше всего в жизни. Единственное, что ей было нужно. А если его не было — она ничего и не теряла. И все, что нужно, у нее есть — друзья, родные, работа, два прекрасных племянника. Даже удивительно, как эта дура Нинка сумела родить таких умненьких, таких талантливых, таких самостоятельных пацанов. Она вполне счастлива. И была бы еще счастливее, если бы сегодня вечером все оставили ее в покое, не приходили бы толпами, дали бы ей тихо посидеть в любимом кресле со старым томиком Стругацких, зачитанным до ветхости, с такой же ветхой запиской между страниц: «Жди меня. Сокол». Так нет же, опять кого-то несет…
