Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Прижаться щекой к этой горячей щеке…"
— А я скажу о цветах, — продолжала прерванный разговор Пайпэткэ. — Кто как, а я перед смертью буду видеть цветы. Это сейчас бог меня осчастливил, и я седине рада — стало как будто светлей. А то одна чернота. Закрою глаза — чернота, и ничего хорошего не вспоминается. Только цветы… Чернота — и цветы. Слышь, Халерха! Ты не помнишь, как мы с тобой на берегу Улуро лежали — в траве и цветах? Ты вот такой была маленькой. Тогда цветов я тоже не видела, а потом, слышь, закрою глаза — и желтые, белые пятна… Только скажу я о жизни: как человек к цветку относится, такой он и есть сам. Якут увидит первый цветок — хвать его сразу и давай нюхать, кряхтеть от счастья.
А потом изомнет пальцами, выкинет. И меня, бывало, Потонча схватит, целует, будто я малый ребенок, да еще губу сосет и вроде язык мой кусать собирается.
И зачем? Бросил меня, жизнь поломал. А чукча, муж мой настоящий, Мельгайвач, ходил по подснежникам. Ни за что ногу не обнесет, раздавит цветок. В красоте чукчи ничего не понимают. Женщину знаю, ламутку, с детства. Засохла она в семье. А была-то какая! Смелая, умелая. Что плясать, что вышивать. Ламуты — они красоту понимают. Вон наряженные какие. Как ни полезет она в карман к мужу, а там цветок, то вялый, то вовсе сухой. Рвет. А зачем? Ну пусть бы себе рос! Чудней всех — русские люди. Эти жадные к красоте и от жадности к ней глупости делают. Увидят цветы — и давай рвать. Хап, хап, в одну руку, в другую, охапку к груди прижимают. А дома засунут охапку эту в котел с водой и ждут, пока цветы приживутся. Ни у кого корней цветы не пускали, а они все равно рвут и, в воду суют…
— А юкагиры? — негромким голосом прервал рассказ Косчэ-Ханидо. Он давно уже чувствовал, что рассказ этот касается одного его да еще Халерхи.
— Юкагиры? — скосила глаза на него Пайпэткэ. — Ну, про них ты лучше меня знаешь. — Она встала, вздохнула и начала надевать шапку, собираясь уйти. — Рвать уже научились, и тоже охапками, засушить могут. Осталось попробовать в воду совать и ждать, пока корни пустят. Зато юкагиры делают то, чего никто не делает — жуют цветы. Как олени. И тебя, Ланга, видела, и тебя, Пурама. Даже видела, как Куриль жует. Глаза закатите, о больших делах думаете и жуете цветки. Я ведь незамужняя — за мужиками все замечаю.
Подружки Халерхи сдержанно засмеялись, прикрыв ладошками рты.
— Все смеетесь, а Халерха не смеется, — заметила Пайпэткэ.
Она шагнула к выходу, а ей навстречу, легкий на помине, не кто-нибудь, а сам Потонча.
— Э-э, все знакомые тут! Я пришел! — Купчик-пройдоха был навеселе. Он вытягивал вперед правую руку, на которой висела тяжелая связка бус — красных, белых и еще каких-то мелких и крупных. — Девки со стариками тут… Ке-ке-ке… А я подарки принес.
Косчэ-Ханидо встал. Он потеснил Пайпэткэ и вдруг рванул книзу бусы. Он Потончу не ударил. Он обошел его, откинул сэпсэ и швырнул бусы во двор с такой силой, что было слышно, как они просвистели в воздухе.
Опешивший Потонча замер с открытым ртом. А Косчэ-Ханидо сказал:
— Если доживешь до тех дней, когда я головой стану, ты будешь по берегу Мерзлого моря объезжать Алерскую тундру. Иди, собирай свою приманку.
Выгнать вошедшего гостя, да еще гостя-купца, отнять у него подарок и выбросить — это само по себе было страшным, невиданным в тундре скандалом.
Гостя вообще нельзя не впустить. Но это тем более было скандалом, что после бегства чукчей именно Потонча — вместо Ниникая — мог рассчитывать на сбор пушнины для строительства церкви. Потонча хоть и был выпивши, однако сообразил, что это вовсе не скандал по пьяному делу и даже не выходка чересчур ревнивого жениха, — тут произошло что-то более важное.
— Я, кажется, не к юкагирам попал и, кажется, не в Улуро, — сказал он серьезно. — К разбойникам, однако, попал… на Колымском тракте. Пойду спрошу Куриля.
Это была угроза, и не шуточная.
Чтобы не вскакивать, не задерживать опасного купчика силой, Пурама громко окликнул его:
— Попов, погоди! Перед тем как пойдешь жаловаться Курилю, послушай меня. У нас в Среднеколымске теперь будут свои люди: Ханидо и Сайрэ. Я слышал, исправник не очень любит тебя…
— А если пожалуешься Курилю, — добавил Ланга, — то сюда больше не приезжай. Мы сами привезем из острога, что будет нужно. Вот Хурул будет ездить на его оленях. — Он указал на Косчэ-Ханидо. — У него будет много оленей.
Уже сидевший на своем прежнем месте и спокойно ковырявший прутиком угольки в костре, Косчэ-Ханидо удивился осторожности стариков. Он сказал:
— Куриль не разрешил Попову собирать песца. Ни для церкви, ни на вывоз. Только сейчас так решили. Отпустите его.
— Как не разрешил? — в момент отрезвел Потонча.
Косчэ-Ханидо повернул к нему голову. Все затихли.
— Попов, у тебя, говорят, есть золото. Часть этого золота ты должен принести сюда. Ты задолжал его вот этой женщине. — Косчэ-Ханидо кивнул на Пайпэткэ. — А ты принес стеклянные бусы. Это нечестно. Или ты другие имел намерения?
Кажется, Потонча только сейчас догадался, что седая женщина, стоявшая перед ним, это и есть Пайпэткэ. Словно волк, напоровшийся на охотников и свирепых собак, он сверкнул глазами, присел и задом попятился к выходу.
Некоторое время в тордохе была тишина. Косчэ-Ханидо знал, что случай дал ему возможность скомкать и отбросить все подозрения, загустевшие вокруг него в родном стойбище. Происшедшее было уж слишком наглядным, и он весь горел огнем неловкости, полнейшего смущения. Да тут еще обе девушки, забывшие о чести подружек невесты, настолько уж откровенно, угодливо любовались им, что только от этих взглядов можно было провалиться в подземный мир.
Пайпэткэ попала в глупое положение. Она суетилась за спиной жениха, шумно дышала, не зная, какие сказать слова.
Встал Пурама. Он подошел к Косчэ-Ханидо и дал ему ласковый подзатыльник.
— Ну-ну, — сказал он удовлетворенно и ушел из тордоха.
За ним поднялся Ланга.
— Богатырь вырвал из рук подлого богача подарок. Он размахнулся и бросил бусы в самое небо. И они стали черными звездами… Я, наверно, буду рассказывать так. — Ланга поднял свою палку. — Счастья вам, молодые. Пусть над вами сверкают звезды из чистого золота.
Хурул, брат отца Халерхи, растрогался, стал быстро развязывать мешочек, который все время держал при себе.
— Халерха, — сказал он. — Я тут двух песчишек тебе принес. Одного отдай Курилю — для божьего дома, другой будет подарком на свадьбу.
— Ой, дядя, родненький мой! — прижала руки к груди Халерха, не дотрагиваясь до шкурок, лежавших уже на коленях. — Ну вот я сейчас и заплачу.
