Захар Прилепин - Дорога в декабре
Отдохнул и стал выкручиваться медленно, тихо, по миллиметру, чтоб хоть одним пальцем дотянуться до джинсов.
Не получалось. Егозил ногами, стонал. Догадался наконец, что если сгибаться не вправо, где порезана грудь, а влево — так проще. Больно, но не настолько. Зацепился большим пальцем за ремень, долго тянул, рыча.
Оделся кое-как. Снова пополз.
Орудовал руками и одной ногой. Очень больно было задевать грудью за землю, сучки всякие, шишки. Иногда жалко вскрикивал в блаженном бесстыдстве голой муки.
Улегся на спину, попытался застегнуть рубаху. Пальцы корявые, еле ковыряются. Пуговицу такими не прихватить. Да и найти бы эту пуговицу. Повязал кое-как рубашку на груди.
И куртка где-то была. Содрали, наверное. Лежит где-то там…
Пока еще было светло, Саша выполз на проселочную, накатанную кем-то дорогу, грибниками, что ли. Полз по колее — иногда получалось прилаживаться грудью в колею, и тогда не было так больно.
Попытался кричать, но едва не потерял сознание, выдавив из себя посильный вопль, — легкое, что ли, «розочкой» прорезали?
Несколько раз ложился и отдыхал, но недолго, пугаясь заснуть.
Один раз перевалился на спину, посмотрел на небо. С удивлением обнаружил, что звезды шумят. Он явно услышал их шум, словно они — кроны деревьев. Покачивались, медленно мигали и шумели.
Полз дальше.
«В канаве — не умру», — повторял.
Потом придумывал другую фразу и повторял ее.
«Я никого не сдал», — говорил Саша, когда взбирался на последний, примеченный еще издалека подъем, выводивший к асфальту, где неслись прекрасные, теплые машины.
И уже сидя на асфальте, нелепо размахивая рукой, с ужасом понял, что никто никогда не остановится, видя в свете фар его страшную, кровавую рожу и рваную одежду.
Но еще больший страх накатил от того, что начало холодеть внутри живота, и голова поплыла, и стало очевидно, что, если упадет в обморок сейчас, уже не выживет, не проснется.
Выполз прямо на дорогу, на середину ее. Кто-то остановился.
И только после этого выплыл потолок приемного покоя. Темный, почти неразличимый — оттого, что темно было в коридоре.
Саша смотрел в потолок.
Ночью, это, наверное, было той же ночью, его погрузили на каталку, везли по коридору. Нянечка мыла его тело теплой водой.
Куда-то перекладывали, делали рентген, поворачивали, переворачивали, он стонал.
Потом приехали в почти пустое помещение, где ходили двое врачей, крепких мужиков в голубых халатах.
Ничего не спрашивая у Саши, переложили его на кушетку. Порезали бинты, раскрыли рану на груди.
Он не знал, что они делали, — но показалось, что в грудь, меж ребер зачем-то вставляют трубки. Показалось еще, что кожу по краям раны прихватывают специальными инструментами и оттягивают, заглядывая внутрь его тела — нет ли там чего любопытного.
Было даже больнее, чем когда пытали. Саша снова заверещал, но не бился, не мешал врачам работать.
Казалось, что тело внутри — почти пустое, как у куклы. Пустое, но болезненное и очень горячее, и смотреть туда нельзя, и нельзя туда засовывать тонкие железные предметы, это бесчеловечно.
Орал и орал, пока все это продолжалось.
Потом один из врачей сказал негромко:
— Ты чего кричишь? Мы уже ничего не делаем.
— Извините, — неожиданно чистым голосом ответил Саша и замолчал. Правда, уже ничего не делали.
Врачи отошли, спокойные, от кушетки, где тихо, как после буйного припадка, лежал Саша.
— Подрался с кем, что ли? — спросил только один врач.
Саша подумал мгновение и сказал:
— Подрался.
Какая разница, что говорить.
Врачи помыли руки и ушли. Осталась медсестра, старенькая, белая и незаметная, как доброе привидение.
— Нашли чего у меня? — спросил Саша. — Операцию будут делать? Стекло есть внутри?
— Не нашли ничего. Зашили, и все. Не будет никакой операции, — ответила она.
Саша поверил.
— А ногу мою что не гипсуете?
— А что ее гипсовать? Просто ушиб. Ты вообще весь синий. Долго били, наверное.
Она не спрашивала ничего — Саша удивился этому.
Его привезли в палату. Еще кто-то приходил… просили позвонить родственникам… он ответил, что — сирота… и буква «с», вылетевшая в дырку от зуба, как-то особенно подчеркнула это сиротство…
Еще был врач… или два врача… трогали руки… давили на живот… капельницу поставили… Саша заснул.
На улице уже было светло, но необычно тяжелые веки скрывали Сашу от навязчивого дневного света. Впрочем, наверное, уже вечереющего света — он весь день проспал.
Саша лежал, легко вспоминая вчерашнее, не умом и не отбитыми мышцами, а чем-то иным. И вспоминались не боль, не унижение, а теплая и отзывчивая пустота всего тела. Пустоту пытались нарушить, но она высвободилась, выжила и вытолкнула из себя боль, несколько сгустков красного и черного, холодные острия, зерна стекла…
И снова внутри шумело течением крови, еще немного нервным, но легким, легким. И там, где находилось сердце или душа, — всё было легко и бестрепетно.
Саша не пытался понять что-то, дойти до чего-то тихим и ленивым рассудком — но, кажется, впал в такое состояние, когда нежданно осознание чего-то приходит само, незваное.
И он понял — или, быть может, ему даже приснилось понимание того, как Бог создал человека по образу и подобию своему.
Человек — это огромная шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос. Если смотреть изнутри мягкого и теплого тела, скажем, Сашиного, и при этом быть в миллион раз меньше атома, так все и будет выглядеть — как шумящее и теплое небо у нас над головой.
И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. Но всё не так страшно — на самом деле мы дома, мы внутри того, что является нашим образом и нашим подобием.
И всё, что происходит внутри нас, — любая боль, которую мы принимаем и которой наделяем кого-то, — имеет отношение к тому, что окружает нас. И каждый будет наказан, и каждый награжден, и ничего нельзя постичь, и всё при этом просто и правильно.
Саша открыл глаза и убедился, что именно так всё и обстоит. Рядом с его кроватью была тумбочка. Напротив стояла еще одна кровать. На кровати сидел человек и ел яблоко.
Человек увидел, что Саша открыл глаза, и помахал ему рукой, словно сидел на другом берегу и говорить не имеет смысла — трудно расслышать.
Саша моргнул в знак приветствия.
Нет, все-таки тело еще саднило, он понял это, моргнув и тем самым заставив дрогнуть несколько мышц на лице. И первая, малая боль словно дала сигнал всему телу, и оно заныло повсеместно — тягостно и нудно.
