Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

Потому-то когда Болэн пришел ни свет ни заря, катя перед собой стайку спущенных шин, гоняясь за отбившимися по всему шоссе, это показалось необычным в достаточной мере для того, чтобы хозяин станции беспомощно сместился на несколько неощутимых шажков ему навстречу в знак приветствия.

— Славный денек.

— Так и есть.

— В самый раз с эть-самыми. Спустили, никак?

— Да.

— Сам вижу. Надеюсь, их еще можно спасти.

— Придется спасать.

Мужчина яростно заработал, снимая шину с обода на первом колесе.

— Вот так пробой! — Что-то загремело; он пошарил внутри. — По этому колесу стреляли!

— Так точно, сэр.

Человек смятенно поднял взгляд, затем приступил к следующей шине.

— Что тут за покрышки?

— Шестислойные «Файерстоуны, Город и Деревня». Самоочищающиеся протекторы.

— И в это стреляли.

— Угу.

Мужчина выпрямился, свернув вспотевший лоб в угол локтя.

— Дальше никуда не пойду.

— В каком это смысле?

— В каком это я смысле?

— В каком смысле?

— В том смысле, что здесь была перестрелка.

— Я просто хочу, чтоб вы мне чертовы шины залатали.

— Просто залатал их, э, и вопросов не задавал? Как стар-добрый доктор Мадд залатал ногу Буту ^{116}? Давайте я у вас вот что спрошу. Вы историю себе читали? Вот что я у вас спрошу.

— Нет.

— Тогда давайте я вас с ней познакомлю.

— Не хочу я ни с кем знакомиться. Я хочу, чтобы вы шины эти залатали.

— Пальцем не двину без объяснения.

Двое мужчин были готовы на все. Болэну не к кому больше было обратиться. Хозяин станции имел дело с первым клиентом за уже какое-то время. Разрядку начал Болэн.

— Я их сам прострелил, — сказал он.

— Больше ничего мне слышать и не надо было. — Человек вытер руки о тряпку кирпичного цвета. — Вообще-то это попросту больше похоже на правду. — Он взялся ставить горячую заплату на первую шину. — Честность — вот лучшая политика, — добавил он.

— Ох ну вас нахуй, — вставил Болэн.

— Теперь говорите так сколько угодно. Я с вами не ссорился. Но когда вы сюда приходите и хотите, чтоб я начал вам чинить то, что явно результат перестрелки, так то ж вы тем самым от моей профессиональной этики отъедаете.

— Я сейчас закричу.

— Я не намерен садиться в федеральное исправительное учреждение ради делов на полтора доллара.

— Я сейчас заору «пожар».

— Они на что садятся?

— Они от «хадсона-шершня».

Мужчина закончил и взял с Болэна три доллара. Болэн сообщил, что ему казалось — делов там на полтора доллара.

— Ставка поднялась, — сказал мужчина, — из-за осложнений юридического свойства… «Шершень» этот, — сказал он, — вот так автомобиль была. Жми на всю катушку, если память не изменяет. Ну и движок был у нее. Втопил ногу — и она как с цепи срывается.

— Ага, только моя ни с какой цепи не срывается, куда ногу ни втапливай.

— Через дорогу перевезет?

— Еле-еле.

— А больше ничего и не нужно, — сказал владелец, напрягая ум подбором шуточки про ели и переход через дорогу.

— Когда-нибудь, — сказал Болэн, нахраписто фантазируя, — я себе обзаведусь пикапом «форд» с подножкой, 390-м движком и четырехскоростной коробкой. И стереодеку я себе тоже хочу, а там картриджи ^{117}Тэмми Уайнетт, Роя Экаффа и Мерла Хэггарда ^{118}.

— Еще б, но движок-то. Запорешь этого чувака, и пиши пропало. — Впрочем, владелец подхватил фантазию Болэна. Ему хотелось такой же грузовичок, те же стереокартриджи. — Разогнать бы этого хуесоса до 90. Поехать бы в Британскую Колумбию. И музыки бы по пути.

— В этом у вас что-то есть.

Хозяин станции помог Болэну вытолкать шины из гаража. Болэн их подпихнул, и шины наперегонки покатились вниз по уклону, разбежались и попадали наложившимися друг на друга параболами возле колонок. Болэн их собрал и запустил все сразу, а сам бежал и улюлюкал рядом, как полоумный. Если одна пыталась отбиться вбок, он пинком сурово загонял ее обратно в строй.

Когда он подогнал всю стайку обратно к лагерю, все четыре шины у него получили свои имена: Этел, Джеки, Леди Птица ^{119} — и Энн.

Хорошо нынче с таким задором. Ему еще на пушку брать.

11

Отчасти экспериментально, Энн спустила волосы из окна второго этажа. Черное и довольно невыразительное на фоне бревен, ее прекрасное, овальное, лисье лицо тем не менее светилось в стеклянном пространстве за нею.

Она отступила внутрь и принялась убираться в комнате. Транспортиры, объективы, полевые справочники, топографические карты Геодезической службы США, огрызки недоеденных яблок, все когда-либо воспроизведенные фотографии Доротии Лэнг ^{120}, теннисные шорты, трусики, банка-морилка, монтажная доска, дурацкие романы, книга по теософии, бюст Успенского ^{121}, пачка дешевых оттисков Пиранези ^{122}, ее дипломы и бюстгальтеры, ее антикварные мышеловки, ее таблетки дексамила и либриума, ее танги, шутихи, ее шары для бочче и графины, ее финская деревянная зубная щетка, ее «Витаванна» ^{123}, ее спортивный пистолет, парасолька, мокасины, шарфики от Пуччи, оттиски с надгробий, буйволиные рога, эластичные бинты, определители грибов, гигиенические салфетки, краситель для монограмм на канцелярскую бумагу, маска Элмера Фадда ^{124}, взрывающиеся сигары, книги «Скиры» ^{125} по искусству, чучело кроличьей совы, чучело мохноногого канюка, чучело танагры, чучело пингвина, чучело курицы, пластмассовый гранат, гипсовая пепельница-гремучка, снимки Болэна под парусом, за стрельбой, за выпивкой, смеющегося, читающего комиксы, снимки Джорджа, который мягко улыбается на сиденье у барьера валенсианской Пласы-де-Торос, аннотированная «История О.» ^{126}, серия фотографий телевиком — ее мать и отец выясняют на кулаках отношения у старого грузового канала в Вашингтоне, О. К. ^{127}, мастерка Болэна из команды его подготовительной школы, английское седло, крышка от «панамской зеленой», безуспешная автобиография Чарли Чаплина ^{128}, куклы, афиша фильма «На ярком солнце» ^{129}, меню из ресторана «Галлатуар» ^{130}, то же из «Коламбии» в Тампе ^{131}, то же из «Каменного краба Джо» ^{132} и еще одно из «Джо Мьюэра» в Детройте ^{133}, а также одна скрученная кожа сетчатого питона, навернутая на основание шведской орбитальной лампы из нержавейки — короче говоря, уйма барахла, валяющаяся от стены до стены неопрятной массой, на которую Энн накинулась с энергией, порожденной ее разлукою с Николасом Болэном.

Все размышленья ее касательно его, иные — в ее фантастическом стиле, иные — в рациональном, проникнуты были настроеньем невозможности. Умом она понимала, что ее воспитание запрещает любовный роман in extenso ^{134} с человеком, способным называть себя хамьем, тем, в ком довольно мало почтения к структуре ее происхождения, говоря антропологически, а оттого он способен назвать ее отца «мудаком». Но на задворках того же ума тихий голосок ей сообщал, что Болэн — тот, чьи невозможности можно приспособить к расширению ее духовных ресурсов. Не произошло ничего такого, чего она бы не могла перерасти; но тревожило ее немного — иногда, — что у Николаса, из-за некой всеобщей романтической хрупкости, не было вполне той же стойкости. Его эмоциональные утраты как-то умели превращаться в подлинные. Как в книжках, и оттого она завидовала.