Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец
Жизнь возвращалась к Шляпентоху, и он, развернув свой двухдневный паек, стал уминать его в один присест, справедливо полагая операцию законченной.
О том же самом думал Моня Цацкес, но к еде не притронулся. У него пропал аппетит, чего не случалось за всю войну. Моню Цацкеса грызла совесть. Он даже отвел глаза от этого еврея в немецкой форме, за счет которого им предстояло спасти свои жизни. В контрразведке не посмотрят, еврей он или турок, этот оберефрейтор Зепп Зингер, и, допросив с пристрастием, упекут в лагерь военнопленных куда-нибудь в Сибирь, где в окружении настоящих немцев и фашистов он вряд ли дотянет до конца войны.
Моня должен был найти соломоново решение. Отпустить Зеппа Зингера на все четыре стороны, предварительно объяснив ему, как миновать советские передовые посты и скрыться в глубоком тылу, значило упустить единственный шанс выжить самим. Привести Зелмана как «языка» значило купить себе жизнь ценой жизни этого еврея. Сделать же так, чтобы обе стороны были довольны и остались в живых, не представлялось возможным. Кто-то должен пострадать.
Моня вспотел, несмотря на то, что с наступлением ночи мороз усилился. Шляпентох, глядя на его помрачневшее лицо, без слов понял, какие муки терзают Цацкеса, и сказал ему по-русски, что другого выхода у них нет и, пока не рассвело, надо успеть доставить «языка» в полк. На это Моня ответил, что в советах он не нуждается, что до утра еще далеко и что он, Цацкес, в жизни своей откровенных подлостей не делал и в дальнейшем намерен также придерживаться этого правила.
– Так что же делать? – страдальчески заломил свои бровки Шляпентох.
– Быть евреем, – посоветовал ему Цацкес.
– Пожалуйста, – согласился Шляпентох, – лишь бы не покойником.
Зепп-Залман Зингер переводил настороженный взгляд с одного на другого и стучал зубами от холода в своей тонкой немецкой шинели.
Быть евреем, по мнению Цацкеса, означало, в первую очередь, не быть дураком. По этому признаку старший политрук Кац, например, считаться евреем не мог. Шляпентох – с большой натяжкой.
Буря бушевала под черепной коробкой Мони Цацкеса. Мозговые извилины от натуги свернулись спиралями. А внешне он набычился, надулся, и Фиме Шляпентоху показалось, что он вот-вот снова испортит воздух.
– Который час? – вскричал Моня и, как после каторжного труда, смахнул рукавом маскхалата пот со своего лица.
Зингер оттянул рукав шинели и взглянул на часы:
– Половина первого ночи.
– Успеем, – сказал Моня. – Хочешь, Залман, жить? Возвращайся назад в свою часть.
Зингер застыл с раскрытым ртом.
– Да, возвращайся, и не медля. Чтоб успеть до утра вернуться сюда с настоящим немцем. Желательно офицером. Его мы возьмем как «языка», а тебя отправим в советский тыл, сменив предварительно твою форму на что-нибудь русское. Поболтаешься немного в тылу, а потом заявишь властям, что ты беженец из Литвы и у тебя украли документы. Понял? А теперь марш отсюда! И помни, мы ждем тебя назад не позже, чем через два часа.
Зингер оказался сообразительным малым. Ему не пришлось повторять два раза. Он полез наверх, под нависшие гусеницы, и бесшумно исчез.
– Он не вернется! – простонал Шляпентох. – А ты – идиот! Такой шанс упустил! Погубил и себя, и меня!.. Бедная Циля…
Зепп-Залман Зингер вернулся не через два часа, а через час двадцать минут. И приволок розовощекого упитанного капитана со связанными руками и кляпом во рту, который недоуменно таращил глаза на оберефрейтора Зингера и двух русских солдат с явно семитскими лицами…
Моня велел Залману и Шляпентоху раздеться до белья и поменяться одеждой. Шляпентох поломался, но подчинился, и, приплясывая босыми ногами на снегу, стащил с себя русское барахло, и поменялся с Зингером, облачившись в его немецкую серо-зеленую форму и сразу став похожим на пленного фрица, как их изображали карикатуристы в газетах. Взволнованный Зингер подарил Фиме свои часы – известной швейцарской фирмы Лонжин. Моня при этом подумал, что Шляпентох такого подарка не заслуживает, но вслух своего мнения не выразил.
Потом они поползли втроем, волоча за собой четвертого. Помогли Зингеру незамеченным пересечь советские позиции и, надавав ему кучу советов, расстались.
Немецкого капитана они доставили прямехонько в штаб полка. И подняли с постели самого подполковника Штанько, заодно перебив сон старшему сержанту Циле Пизмантер. «Язык» превзошел все ожидания и дал такие важные сведения, что сверху прибыло распоряжение немедленно препроводить его в штаб фронта. А заодно прислать список участников этой блестящей операции для представления к правительственным наградам.
Список прислали. И очень быстро. Кроме рядовых Цацкеса и Шляпентоха, в нем фигурировали командир полка подполковник Штанько, старший политрук Кац и старший сержант Циля Пизмантер. Моню и Фиму представили к почетной медали «За отвагу». Подполковника Штанько – к ордену Красной Звезды. Кац и Пизмантер довольствовались скромной медалью «За боевые заслуги».
Наверху список просмотрели и уточнили. Из него выпал рядовой Шляпентох, Цацкесу медаль «За отвагу» заменили на «За боевые заслуги». Награды Штанько, Кацу и Пизмантер утвердили без изменений.
Моня Цацкес хотел было возмутиться, устроить шум, подать рапорт начальству. Но тут его отвлекло другое событие. В полк прибыло новое пополнение, и с ним, в новенькой советской форме, рядовой Залман Зингерис, которого мобилизовал тыловой военкомат и направил как беженца из Литвы в Литовскую дивизию. Моня был так рад, увидев его живым и невредимым, что забыл про свои огорчения и целый день не разлучался с Залманом. Как будто близкого родственника встретил.
Кто закроет грудью амбразуру?
В один не самый прекрасный день на советско-германском фронте, и на том участке, который занимала совсем не Литовская дивизия, произошло событие. всколыхнувшее всю советскую страну до Тихого океана. Ничем до этого не примечательный человек, молоденький солдатик по имени Александр Матросов, сразу превратился в знаменитость. Почти в святого. В икону. Правда, он об этом уже не знал, потому что погиб. Его портрет со стриженой головой и грустными глазами смотрел со всех газет, со стен домов, школ, квартир и с листовок, которые политуправление советской армии распространяло среди личного состава вооруженных сил.
Что сделал Александр Матросов? Он совершил подвиг. Правда, судя по газетам, подвиги на фронте совершались каждый день и притом в массовом порядке. Тем не менее этот подвиг затмил все подвиги.
Александр Матросов закрыл своей грудью амбразуру вражеского дота. Не пустую амбразуру, а из которой торчал пулемет. И этот пулемет безостановочно стрелял, мешая наступать советской пехоте. Пехота залегла, не смея головы поднять. И тогда Александр Матросов подполз к доту, навалился грудью прямо на амбразуру, и пулемет захлебнулся, потому что все пули застряли в славной груди героя. Советская пехота воспользовалась передышкой, рванула вперед и с криком: «ура» водрузила красное знамя на крыше дота.
