Джон ван де Рюит - Малёк
— Стоял 1944 год. Во всем мире шла война. Каждую неделю в школе проводили мемориальную службу по одному из старых выпускников, погибших в бою. На воскресном причастии один из мальчиков посмотрел наверх и увидел тело Майлза Макартура, учителя английского, раскачивающееся на веревке. У тогдашнего капеллана, старого ископаемого по имени Фолкнер, было такое слабое зрение, что он подумал, будто раскачивающийся труп — это рождественская гирлянда. Начался переполох. Мальчиков послали домой, а школу закрыли на каникулы неделей раньше. Фолкнер и тогдашний директор Обри Томас оба ушли в отставку, хотя якобы по причинам, не связанным со смертью Макартура. В местную газету попало лишь мимолетное упоминание об учителе, погибшем при подозрительных обстоятельствах.
— Все дело в том, — проговорил Жиртрест с нарочитой торжественностью, — что все это дело замяли. Архивные материалы, папки, полицейские отчеты, свидетельство о смерти — все пропало. В записях последующих дней и недель огромные пробелы. Поищите в архиве записи о любом другом периоде — почти за каждый день есть отчеты, статьи, вырезки и записи. Но в конце 1944 года и начале 1945-го откуда ни возьмись — огромный пробел. Школьное начальство явно пыталось замести следы! — При этом Жиртрест треснул кулаками о шкафчик и торжествующе поглядел на нас, будто только что раскрыл тайну убийства Кеннеди.
По очереди посмотрев на каждого из нас, он продолжил:
— Здесь что-то не так, совсем не так. За всем этим стоит тайна, которую мы должны раскрыть. Этот человек, Макар-тур, не просто так тогда висел на потолке. И ничто не остановит меня в поисках правды! — В пламени свечей глаза Жиртреста горели алым, его челюсти были решительно сжаты. Никто не сомневался в его вере и упорстве.
Повисла долгая тишина; мы сидели, зачарованные светом пламени и рассказом Жиртреста. Саймон присвистнул, Рэмбо глубокомысленно замычал. Бешеный Пес выглядел погруженным в раздумья (хоть я и не уверен, что такое возможно). Лишь Гоблин отреагировал с цинизмом. Безразлично улыбнувшись, он сказал:
— Ну и что? Замели следы, потому что ничего хорошего. Что не так?
Глаза Жиртреста засверкали, и тем же глухим шепотом он произнес:
— Вот именно, Гоблин. Ничего хорошего, совсем ничего. Но, может, дело замяли из-за причин, вызвавших самоубийство?
Снова повисла тишина, а затем Геккон открыл рот (что для него совсем нехарактерно — обычно он делает это только тогда, когда его тошнит) и заговорил, кажется, в третий раз за месяц.
— Что, если это было не самоубийство? Что, если его убили? — Рэмбо, Саймон и Гоблин издевательски прыснули и принялись насмехаться над Гекконом, говоря ему, чтобы он «повзрослел».
После очередного гробового молчания заговорил Бешеный Пес:
— Ему бы понадобилась лестница или помощь кого-то еще, чтобы забраться наверх. Или он спустился с крыши.
— В архиве об этом ничего не говорится, — заметил Жиртрест. — В архивах «Гардиан» тоже ноль. Снова одни черные дыры и недостающие страницы. Или газета вовсе не делала об этом репортаж, или все записи скрыли.
— Но зачем газете покрывать это дело? — спросил Гоблин. — Их хлебом не корми, дай смешать школу с помоями.
— Затем, — ответил Жир, — что мое исследование архивов «Гардиан» выявило важнейшие сведения. — Он замолк и откусил большой кусок чего-то, похожего на бисквитный торт, после чего принялся медленно жевать, все время оглядываясь по сторонам, точно боялся, что призрак Макартура сейчас выйдет из стены.
— Не тяни, Жиртрест, что ты выяснил? — сердито выпалил Рэмбо.
— Я выяснил, — промямлил Жиртрест, уронив несколько крошек бисквита на покрывало, — что редактором «Гардиан» с 1936 по 1952 год был не кто иной, как Рон Уолш, выпускник школы и, по странному совпадению, глава совета директоров с 1942 по 1944 год! — Я невольно ахнул — заговор обретал все более ясные очертания. Возможно ли, чтобы группа первокурсников наткнулась на такое серьезное дело?
— Так как же мы узнаем подробности о самоубийстве Макартура? — воскликнул Саймон, глаза которого стали как блюдца. — Должен же быть способ решить это дело?
Жиртрест торжественно кивнул и пообещал идти по следу, пока не раскроет тайну. Он заявил, что на каникулах намерен просмотреть архивы дурбанских газет и поискать родственников, друзей и прочих, у кого можно было бы выведать информацию. Он наклонился вперед и призвал нас к молчанию.
— Ни слова об этом за пределами спальни.
Мы закивали и замычали в ответ. Жиртрест задул свечи своим зловонным дыханием, и собрание было закрыто.
Не всё спокойно в датском королевстве! (Но кому какая разница — завтра я еду домой!)
Мне снилось, что я раскачиваюсь на веревке под куполом часовни, глядя на преподобного Бишопа, читающего службу. Вдруг меня заметили, и все стали надо мной смеяться. Ребята, учителя… даже Глок. Я не умер, просто вишу на веревке без трусов. И все смеются надо мной, издеваются и показывают пальцем, потому что у меня крошечный член.
18 февраля, пятница
11.00. Сотни шикарных тачек выстроились на «дороге пилигрима». Слева от аллеи, под деревьями, стоят два старых автобуса, еще древнее, чем Криспо, и дымно пыхтят. Я сел в автобус до Дурбана и через пыльное окно увидел Рэмбо — его обнимал крепкий мужчина с бритой головой. Затем они прыгнули в зеленую спортивную машину и уехали. Я сидел рядом с Жиртрестом (и чуть не съехал с того крошечного кусочка сиденья, которое осталось свободным). Путешествие длиной в сто пятьдесят восемь километров казалось бесконечным. Жиртрест уснул и дышал на меня своим вонючим дыханием, как от тухлой рыбы. Мне было все равно, ведь я ехал домой, но запомнил, что на обратном пути в школу, в понедельник, лучше рядом с ним не садиться.
Мама встретила меня у торгового центра. У нее был запаренный и измученный вид, и видеть меня она была не так уж рада. Сказала, что папа ведет себя просто невозможно и сейчас вот поехал покупать оружие. Мама считает, что его боязнь коммунистов слишком сильная даже для поборника апартеида. Оказавшись дома, я понял, что мама не преувеличивает. Папиными усилиями наш дом превратился в армейский бункер. Он опутал изгородь в саду колючей проволокой. Ворота теперь в десять футов высотой, а все окна и двери забаррикадированы деревянными досками. Кроме того, в доме теперь действует строгое правило — никакого электричества от заката до рассвета (а для чего еще нужно электричество?). В доме горели сотни свечей, отчего он стал похожим на будуар гадалки. Папа считает, что террористы первым делом отключат электричество.
