Гарольд Роббинс - Торговцы грезами
Было прохладно, и я был доволен, что не забыл пальто. Люди обгоняли меня, торопясь, я же шагал медленно. На ходу закурил и, всматриваясь в толпу, глубоко затянулся.
Она стояла там. На секунду я остановился, разглядывая ее. Она, не замечая меня, нервно курила. При ярком солнечном свете ее лицо казалось особенно бледным, а голубые глаза — усталыми. Под глазами залегли тени. Губы плотно сжаты. На ней была короткая накидка из верблюжьей шерсти. Было заметно, как она напряжена. Она постоянно сжимала и разжимала пальцы.
Наконец она меня заметила. Ее рука поднялась, чтобы помахать, но застыла в воздухе, будто наткнувшись на невидимую преграду. Она смотрела, как я приближаюсь.
Я остановился возле нее. Она была вся как взведенная пружина.
— Привет, милашка! — сказал я.
Внезапно она бросилась мне в объятия, с плачем уткнувшись головой в мою грудь.
— Джонни, Джонни!
Чувствуя, как вздрагивает ее тело, я выбросил сигарету и молча погладил ее по голове. Да и что я мог сказать? Словами тут не поможешь. В голове у меня крутилась одна и та же мысль.
«Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни». Ей было лишь двенадцать, когда она сказала это. Я как раз собирался в Нью-Йорк с новой картиной, которую выпустил «Магнум» в Голливуде, и перед отъездом мы ужинали у Питера. Мы были счастливы, хотя и волновались, не зная, чего нам ждать. Фильм, который лежал в коробках, должен был либо прославить нас, либо пустить по миру. Мы все старались острить и болтать о пустяках, чтобы никому и в голову не пришло, как обеспокоены мы на самом деле.
Эстер тогда пошутила:
— Смотри, чтоб какая-нибудь смазливая девчонка в поезде не женила тебя на себе, а то ты еще забудешь коробки с фильмом.
Я слегка покраснел.
— Не волнуйтесь. По-моему, за меня вообще никто не выйдет замуж.
Вот тогда-то Дорис и сказала это. Ее лицо было серьезным, голубые глаза сияли. Она подошла ко мне, взяла за руку и заглянула в лицо.
— Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни.
Не помню, что я ответил, но все засмеялись. Дорис, все еще сжимая мою руку, глядела на меня, как бы говоря: пусть себе смеются.
Теперь я крепко прижимал ее к себе, а слова, сказанные ею когда-то, продолжали звучать в моем сознании. Мне надо было поверить ей тогда, поверить и всегда помнить об этом. Тогда бы и в моей, и в ее жизни было меньше боли.
Через какое-то время она затихла. Еще несколько мгновений постояла, приникнув ко мне, затем отстранилась.
Я вытащил из кармана платок и вытер слезы в уголках ее глаз.
— Теперь полегче, милашка? — спросил я.
Она кивнула.
Я вытащил из кармана сигареты и одну протянул ей. Поднося огонь, я заметил множество окурков у ее ног.
— Мы задержались в Чикаго, — сказал я. — Плохая погода.
— Знаю, — ответила она. — Я получила твою телеграмму.
Она взяла меня под руку, и мы пошли прочь.
— Ну, как он? — спросил я.
— Спит. Доктор сделал ему успокаивающий укол, и он проспит до утра.
— Есть надежда?
Дорис беспомощно покачала головой.
— Доктор ничего не знает. Он утверждает, что еще рано о чем-то говорить. — Она остановилась и повернулась ко мне, в ее глазах вновь блеснули слезы. — Джонни, это ужасно. Он не хочет жить. Ему уже ничего не мило.
Я сжал ей руку.
— Успокойся, милашка. Он выкарабкается.
Некоторое время она смотрела на меня, затем улыбнулась, улыбнулась впервые с тех пор, как мы встретились. Улыбка ей шла, хотя я видел, что далась она ей нелегко.
— Я рада, что ты здесь, Джонни.
Дорис отвезла меня домой и ждала, пока я помылся, побрился и переоделся. Прислуги не было, я отпустил их на несколько недель, так как не ожидал, что вернусь так скоро. Дом казался пустым и мрачным.
Когда я вошел в гостиную, она слушала пластинку с записью Сибелиуса. Я посмотрел на Дорис. Горел только торшер возле кресла, где она сидела. Свет падал на ее лицо, и она казалась расслабленной. Веки были прикрыты, дыхание ровное. Почувствовав, что я стою рядом, Дорис открыла глаза.
— Ты проголодалась?
— Немножко, — ответила она. — С тех пор, как это случилось, я почти ничего не ела.
— Ладно, — сказал я. — Тогда давай поедем к «Мэрфи» и проглотим там по отбивной. — Когда я направился в спальню за пальто, зазвонил телефон. — Возьми трубочку, милашка! — прокричал я через дверь.
Я слышал, как она сняла трубку и тут же позвала меня.
— Это Гордон, ему надо с тобой поговорить.
Гордон был менеджером студии.
— Спроси, не может ли он потерпеть до утра? Утром я заеду на студию, — передал я ей.
Я слышал, как она что-то говорила в трубку, затем снова позвала меня.
— Он говорит, что нет. Ему срочно надо переговорить с тобой.
Я поднял трубку телефона, стоящего в спальне.
— Слушаю, — сказал я и услышал щелчок, когда она положила трубку.
— Джонни?
— Да. Что произошло?
— Это не телефонный разговор. Нам надо увидеться.
Голливуд есть Голливуд. Хотя федеральное правительство и правительство штата приняло законы, запрещающие прослушивание телефонных разговоров, никто в это не верил. С этим трудно было бороться. Если надо было поговорить о чем-то серьезном, телефону никто не доверял.
— Ладно, — сказал я устало. — Где ты? Дома?
— Да, — ответил он.
— Я заскочу к тебе после ужина, — сказал я и повесил трубку.
Взяв пальто, лежащее на кровати, я вернулся в гостиную.
Дорис красила губы перед зеркалом.
— После ужина мне надо заехать в одно место. Ты не против?
— Нет, — сказала она.
Она тоже хорошо знала, что такое Голливуд.
Было почти одиннадцать вечера, когда мы добрались до полупустого ресторана. В Голливуде рано ложатся во время трудовой недели; все, у кого есть работа, в десять часов уже в постели, так как уже в семь утра на следующий день надо быть на месте. Мы сели за уютный столик в углу, заказали отбивные с жареной картошкой и кофе. Дорис и сама не подозревала, как проголодалась. Я даже улыбнулся про себя, наблюдая за тем, как она расправляется с ужином. Можете говорить что угодно об этих женских диетах. Голодна женщина или нет, дайте ей хорошую отбивную и посмотрите, как та исчезнет. Причина, конечно, может быть и в том, что какой-нибудь ушлый владелец ресторана объявил в рекламе, что от отбивной вес не прибавляется. Так или иначе Дорис съела все, до последней крошки. Впрочем, и я тоже.
Она со вздохом отодвинула от себя пустую тарелку и, заметив мою улыбку, улыбнулась в ответ. Ее лицо уже не казалось таким озабоченным.
— Я наелась, — сказала она. — Почему ты улыбаешься?
