Канта Ибрагимов - Дом проблем
Конечно, и Мастаев понимает, что получает за свой труд маловато, еле-еле концы с концами сводит. Да все познается в сравнении, ведь они до сих пор с матерью ютились в маленькой комнатушке и пили чай с черным хлебом. А теперь — просто роскошь, и большего в жизни не надо, все вроде будет своим чередом. Вот только одно, ну конечно же не беда, а какое-то новое чувство: он понимает, что влюблен в Марию, она девушка красивая, интересная, и вокруг нее парни обеспеченные увиваются, вот и захотелось Вахе Мастаеву поприличнее одеться, пошел он на полуподпольный вещевой рынок — чтобы одни джинсы купить, ему надо пару месяцев ударно, по-коммунистически, вкалывать. Зато с обувкой просто повезло. И раньше, бывало, мать найдет в мусорном баке какую-либо поношенную одежонку, выстирает, заштопает, и себе, а бывает, и Вахе перепадает. А переехали в «Образцовый дом», и здесь такого добра навалом, так и заполучил Ваха ношеные, но еще весьма добротные кроссовки. В таких не то что в футбол, даже на работу ходить жалко, только на прогулку. И вот как-то вечером, что в последнее время желанно, он стал под окном Марии, и она выглянула, словно его ждала, и он даже посмел с ней поздороваться, даже еще что-то сказать. И она ему, может, не так дружелюбно, да что-то отвечала. Однако Ваха не мог расслышать, по пустынному вечером проспекту Победы проехала с визгом машина, стук дверей и сосед Якубов Асад.
— Мария, — чуть ли не во всю глотку гаркнул Якубов, — из-за этого стукача наши паханы пострадали.
— К-к-кто «стукач»? — задрожал Мастаев. — Т-ты ответишь за эти слова!
— Чего?! — презрительно сплюнул Якубов. — Ха-ха-ха, мои кроссовки с помойки подобрал и еще о чем-то базаришь.
— Э-э, — совсем лишился дара речи Мастаев, а Якубов тем же тоном продолжал:
— Ты, своих же, чеченцев, подставил. Выслужился?
— Я действовал честно, — наконец-то прорвало Мастаева.
— Хе-хе, «честно». Тогда скидывай мои коры. Давай, разувайся прямо здесь.
— Якубов! Тебе не стыдно? — вдруг крикнула Мария.
— Стыдиться должен этот ублюдок.
— Я-я у-у… — не смог словом ответить Мастаев, бросился на обидчика.
Особого противостояния не получилось: не раз битый, драчливый воспитанник городских окраин и подворотен, он с ходу подмял Якубова и, наверное, избил бы от души, но услышал, как Мария назвала его имя: «Ваха, перестань!» Он уже уходил, но остановился, словно очнулся, быстро сбросил кроссовки, швырнул их: «На, подавись». Так и ушел босиком, а кто-то с балкона «Образцового дома» вслед крикнул: «Босяк».
Когда Ваха пришел в чуланчик, мать уже спала, а он долго не мог заснуть, все выходил во двор покурить, о драке он даже не вспоминал, был просто счастлив, что Мария знала его имя, даже обратилась к нему.
С таким же настроением он провел и весь последующий рабочий день, думая, что все утряслось, а, оказывается, было продолжение: мать обо всем узнала. Она пошла к Якубовым и на весь подъезд заявила:
— Мой сын не стукач и тем более не ублюдок. Мы свой трудовой честно добытый кусок хлеба едим и хвалу Богу воздаем, а вы с жиру беситесь, воры! Харам[23] с вами жить.
Якубовы с ней особо не препирались, просто дверь перед носом захлопнули. А на следующее утро, не в почтовый ящик, что на двери, а под дверь просунули конверт: «Граждане Мастаевы. В «Образцовом доме» проживают достойные люди. Ведите себя прилично, выселим».
Только Ваха это прочел, бросился в подъезд к Кнышу. Благо, тот сам открыл дверь. Увидев протянутое письмо и страдающее от заикания лицо, Кныш грубо схватил запястье Мастаева, резко втянул в коридор и шепотом:
— Я ведь запретил без вызова являться, тем более сюда.
— Э-э, — показывал Мастаев письмо.
— Тише, я сам такое же получил. Читай: «Товарищ Кныш! Ваша кадровая политика не соответствует современным требованиям. Срочно примите меры. Выговор с предупреждением».
— А вам от кого?
— Тс-с! — Кныш загадочно поднял указательный палец вверх и еще тише: — понимаешь, мы люди маленькие, а политика — дело темное. Ею управляют всего несколько человек. Их мало кто знает, и лучше не знать. А если хотим жить, надо исполнять. Иди.
— Постойте, — заупрямился Ваха, вновь глядя в письмо, — вы-то хоть «товарищ», а мы с матерью, судя по письму, «не достойные», «не приличные».
— Мастаев! Ты юн и глуп! Вместо того, чтобы благодарить судьбу, ты о какой-то чести задумался?.. Ну, можешь хоть сейчас переезжать. Куда? Хоть о матери своей несчастной подумай. А ты в пианистку влюбился. Да она ведь цаца, и не чеченка, и не русская. Так, что-то фашистско-жидовское, как и ее музыка. А ты — сын уборщицы! Сам крановщик. Факт! И кто его опровергнет?.. Но мы, рабочие, все равно победим! Иди, я тебя, когда надо, вызову.
По сути, Мастаев — беспризорник, всегда был волен в своих мыслях. А тут Кныш прочитал такую мораль, и мать, будто сговорились, то же самое: «Выкинь из головы эту музыкантшу, мы им не пара». А как он ее может выкинуть, если давно только этим и живет. Наверное, впервые в жизни он стал испытывать муки любви. Спасение лишь одно — футбол. И вот как-то после игры, уже в сумерках, он возвращался домой, как рядом визг резины. Он не только не бежал, но даже с неким вызовом пошел, как в футболе, один в атаку. И вряд ли два брата Якубовых, Дибиров Руслан и Бааев Альберт легко справились бы с ним, да из машины достали кусок арматуры.
Если бы не окрик прохожих, всякое могло случиться. А Ваха до чуланчика смог дойти.
— Давай отсюда уедем. Не наше это место, — плакала Баппа.
— Куда мы уедем? И где «наше» место? — с некой иронией пытался отвечать сын.
А ночью боли стали нестерпимыми, вызвали «скорую». Ваху госпитализировали.
Наутро в больнице появилась Виктория Оттовна Дибирова. Она была смущена, извинялась за сына, даже попыталась под подушку сунуть деньги. Этого Мастаевы не позволили. Завязался небольшой спор, и в это время в палате появился дед Нажа. Видно было, что он торопился, сильно взволнован. Ни с кем не здороваясь, он прямиком двинулся к внуку, по-старчески крепкой рукой схватил здоровую кисть Вахи:
— Кто эти ублюдки?
— Да так, случайность, — Ваха постарался отвести взгляд.
— Говори, — дернул руку больного старик.
— В том числе и мой сын, — неожиданно на русском твердо сказала Виктория Оттовна.
Словно эта женщина только появилась, Нажа уставился на нее цепким режущим взглядом, видно, напряг память, что-то припоминая, и уже более миролюбиво:
— Ты ведь дочь музыканта?
— Да, я дочь Отто Тамма, а вы у нас как-то гостили. Теперь я вспомнила вашего внука. Простите, что так получилось, — она замялась при последних словах.
