Дина Рубина - Завтра как обычно
— Ну, кажется…
— Дом такой, старый, трехэтажный?..
— Да… — он смотрел на меня удивленно, не понимая.
— Мужик этот — слесарь?
— Ну, в том-то и дело, старик! Черт знает, как эта отвертка у него в лапах оказалась. Саша, ты что? Я привалился к стене, не мог дышать. Вздохи получались, а выдохи — нет.
— Сережа, — выдавил я. — Это из-за меня Григория убили…
— Ты что? — крикнул Сергей. А я не слышал ничего. Я его по губам понимал. В голове моей гулким прибоем шумела кровь.
— Подонка этого не забрал… Пожалел жену… Она умоляла…
— Брось, старик, ты это брось, ты что… — повторял Сергей и все тряс меня за плечо. — Мало ли кого мы берем или не берем? А сколько их сам Гришка не брал? А я сегодня ночью одного алкаша дочери оставил, она в ногах валялась… Он тряс меня за плечи яростно и жестко, и эта тряска, честное слово, помогала мне дышать. Думаю, если бы Сережа ударил меня, мне бы очень полегчало, я бы выдохнул наконец из горла этот обжигающий ком ужаса и боли. Но он отпустил мое плечо и проговорил с тоской:
— Ты мне лучше скажи, как к Лизе идти? Ведь она еще не знает… Как я к Лизе пойду, а?.. Что Лизе скажу…
* * *На крыльце стояла Люся — нарядная, причесанная, торжественная. В седой комсомольской стрижке сидел на затылке гребешок. Казалось, ради такого дня она даже чуть распрямилась.
— Саша, угощайся, — сказала она сурово и протянула мне пачку «BT», ту самую, Гришину. Я взял из пачки сигарету, и мы закурили.
— Вот так, Саша, вот так… Хороним Григория… — с таким же суровым достоинством продолжала она. — Эх, Гриша, Гриша, молодой ты, красивый, — чего не жить? Наверное, так надо, наверное, так принято у людей, чтоб и смерть обсудить толково, спокойно, с достоинством. Поговорить надо степенно, постичь все это… Но я не мог говорить, я пробормотал что-то и поднялся в актовый зал, где лежал Григорий. В дверях столкнулся с Сережей и Ядгаром. Видно было по повязкам, что их сменили у гроба.
— Иди, — сказал: Сергей, — там Галя с дочкой. Поговори, успокой, ты же ее хорошо знаешь.
— А Лиза? — спросил я, — что Лиза?
— Лизу увели, — сказал Ядгар, — неудобно, понимаешь… Стоит законная жена, понимаешь, дочка… А тут Лиза кричит… Появился Гена Рыбник, встрял между нами и сказал убежденно:
— Жизнь человеческая — комедия… Я отвернулся, чтобы не видеть его, и вошел в зал. Григорий лежал на столе, и в зале пахло свежеструганным деревом. Лицо у него было бледным и утомленным, Казалось, Григорий сейчас вздохнет и буркнет сквозь сон: «Дайте поспать, хрычи, тяжелое было дежурство…» И Галя была такая же бледная, исплаканная, разве что стояла с открытыми глазами. За руку ее цеплялась Аленка. Мы обнялись, Галя заплакала горько и сказала:
— Саша, прошу тебя, уведи куда-нибудь ребенка. С тобой она пойдет. Я поднял Аленку на руки, обнял ее покрепче и быстро вышел из зала. Мы спустились во двор, обошли гаражи и на заднем дворе, где росли два старых платана, я опустил Аленку на землю и присел рядом с ней на корточки.
— Смотри, Елена Григорьевна, — сказал я ей, — видишь, это осень, видишь, листья падают.
— А почему падают? — спросила она.
— Они прожили целое лето, а теперь умирают. Но весной они появятся снова. И так будет каждый год.
— Всегда-всегда? — спросила она, доверчиво глядя на меня глазами Григория.
— Всегда-всегда, — твердо ответил я…
* * *…Мы несли Григория под голубым, глубоким, голубиным небом, долго несли Григория, медленно, целых три квартала. Потом расселись по машинам, по автобусам и поехали на кладбище — хоронить.
* * *…Я бесшумно открыл дверь и сказал бабе, которая дожидалась меня в прихожей:
— Потом. Завтра…
— Все? — только спросила она.
— Все, — ответил я и зашел в нашу с Маргаритой «детскую».
— Не зажигай свет, — попросила баба тихо, — Маргаритка засыпает. Я раздевался в темноте молча, бесшумно, отупело. Маргарита еще не заснула и бормотала что-то, рассказывала самой себе сказку. Я стянул через голову свитер и вдруг прислушался к ее бормотанию:
— …и он сказал громовым голосом: «Раз так, то я нашлю на тебя оглохлую тишину, и ты захочешь слово сказать, да не сумеешь…»
Я вдруг больно поперхнулся сухим колючим всхлипом, рванувшим грудь. Схватил свитер, скомкал его и ткнулся в него лицом, чтобы Маргарита не слышала, как я плачу — впервые за сегодняшний страшный день. Я плакал и не мог остановиться. Плакал и ничего не мог с собой поделать. Я молча трясся и давился в скомканный свитер, и в ушах моих звучал эхом смех Григория в кабинете, тот хитрый непонятный смех. Что ты хотел сказать этим дурацким смешком, Гришка? Что ты понимал обо мне такое, чего сам я не понимал? Маргарита засыпала и бормотала все глуше, тише, утопая в детском безмятежном сне:
— …И будет везде кругом высоченная тишина… выше травы, выше домов, выше деревьев… И над ней только птица будет летать. Я поднялся, не вытирая слез, распахнул дверь и сказал бабе негромко и твердо:
— Заведи будильник, пожалуйста. Мне завтра, как обычно… 1984 г.
