Дина Рубина - Завтра как обычно
— Беги за Валентиной Дмитриевной! — крикнула баба. Дед лежал на спине, молча смотрел в потолок и только его крепкий волосатый кулак беспрестанно сжимался и разжимался.
— Семьдесят четыре… Семьдесят пятый… — медленно и спокойно проговорил он. — Закругляюсь…
— Коля, молчи! — взвыла баба, плача и трясясь, — молчи, Коля!
Валентина Дмитриевна — в домашнем халатике, растрепанная, в тапочках на босу ногу, прибежала сразу. Она выслушала деда, почему-то напряженно глядя не на него, а на бабу и строго сказала:
— Нет, нет, Евдокия Степановна, голубчик, нет. Перестаньте плакать. Это не инфаркт. Потом она сделала деду укол, пообещала зайти еще раз, попозже, и ушла. Дед лежал тихо, прикрыв глаза, а мы с бабой сидели рядом. Разумеется, об Иркиной новости сегодня лучше было молчать. Я попытался представить себе ее будущего ребенка — некое существо, вроде Маргариты, такое же толстое, глупое и родное, но у меня ничего не получалось. Нет, подумал я, конечно нет, ведь это будет ребенок Виктора, а Виктор — крепкий мужик, настоящий, никому он его не отдаст. И вырастет Иркин сын на манеже, и сделает его отец цирковым артистом, а к нам он будет приезжать на каникулы, и меня будет называть, как и положено, дядей Сашей…
— Саша, — проговорил вдруг дед, не открывая глаз.
— Да успокойся, — буркнул я. — Никто никакого ребенка не ждет. Турнули твоего замечательного внука, как зайца лопоухого…
— Обещай мне…
— Нет! — отрезал я. — Я люблю ее и женюсь на ней все равно. Я ее доконаю, как ты бабу доконал. Она за меня со страху выйдет. И тут бледные его губы дрогнули и мне показалось, что дед самодовольно ухмыльнулся в усы.
— Тогда хоть обещай, что с работы этой проклятой уйдешь! — простонала баба, — сколько можно нас мучить! — слезы бежали и бежали по ее лицу, и она их не вытирала.
— Уйду, — сказал я. — Уйду.
— Хоть шерсти клок с него выдрали, — всхлипнула баба. Она не подозревала, что этот клок давно и мучительно я выдирал из себя сам. Тогда дед наконец открыл глаза и тихо сказал:
— Сынка, ты должен помнить, что на тебе — Маргарита.
— Маргарита! — ахнула баба. — Маргарита на улице! А темно-то! Тут обнаружилось, что в суматохе мы забыли засветло загнать в дом Маргариту, и теперь она на призывные бабины вопли с балкона не отзывалась, и пришлось мне бежать во двор, разыскивать эту несносную девицу. Я обегал весь двор, все подъезды, всех ее приятелей, я охрип от крика. Маргариты не было нигде. Внутренности мои заполняла слепая ярость и леденящий, безотчетный ужас перед неизвестным.
— Маргарита! Маргарита-а! — выкрикивал я через каждую минуту и бормотал: «Дрянь! Ну, погоди! Только объявись — убью! Шкуру спущу!» и опять кричал осевшим голосом: «Маргарита-а!». В воображении моем возникали картины одна страшней другой, в горле колотилось растерзанное паническим страхом сердце. Я обегал и все соседние дворы. Когда же, отупев от ужаса, вернулся к нашему подъезду, чтобы звонить своим ребятам и поднять на ноги всех, я вдруг в темноте увидел Маргариту. Она сидела в песочнице, под грибком и приветственно размахивала своим зеленым грузовиком.
— Здорово я спряталась от тебя? — похвасталась она, подбегая, — как ты громко кричал, Саша, как медведь в цирке! Я молча опустился на корточки, обнял Маргариту ватными руками и прижался лицом к ее пузу, где на сарафане был пришит карман с вислоухим зайцем. Маргарита тоже обняла меня, больно ударив по уху грузовиком.
— Ты мой любимый мужчина… — сказала она нежно и покровительственно. — У меня к тебе два вопроса, Саша: что такое «позвоночник» и что такое «дружба навеки»?..
* * *Я сидел в кабинете и собирался писать рапорт об увольнении на имя начальника управления, а Гришка ходил из угла в угол, похлопывая ладонью по столам и перешагивая через блеклые солнечные полосы на полу.
— Я тебя понимаю, — говорил Гришка. — Самому до смерти надоело, ей-богу. Хочется пожить нормальной жизнью, иметь нормальных знакомых. Вчера иду из магазина, а возле пивнушки какая-то бабенция, видно, из бывших подследственных, орет мне: «Начальничек, хорошенький, что не здороваешься?» С самого утра я собирался написать, наконец, этот рапорт. Трех минут на него хватило бы, честное слово. Но я медлил. С утра готовился сесть за стол, взять ручку, упереться в этот бесстрастный листок бумаги и вывести на нем: «Довожу до вашего сведения…» ну и так далее. Три минуты, не больше. Потом отдать рапорт майору Вахидову, закончить дела и… И что же?
— Кроме всего прочего, ловишь себя на том, что постоянно ворочаешь в голове обстоятельства очередного «дела», — слышал я голос Григория. — Вчера вырвался с Лизой в театр, первый раз в этом году. Гале набрехал, что дополнительное дежурство. Ваньку определили к соседке. Чем не жизнь? Сиди, наслаждайся искусством! А я смотрю, как на сцене героиня в любви объясняется, и думаю: «Ведь Зафар врет, что не знает Куцего». Помнишь, в деле с ограблением главного инженера текстильной фабрики? «Куцый, — думаю, — не такой дурак, чтобы на встречу с Зафаром наобум идти»… Наклоняюсь к Лизе и шепотом говорю: «Лиза, а ведь Зафар знает Куцего», а она, не отводя глаз от сцены, тоже шепотом отвечает: «Провались ты вместе со своим Куцым. Дай хоть на один вечер забыть, что и я воровка». С утра я положил на стол этот чистый белый листок. И сразу убежал от него, на допрос гражданки Баздаровой, учинившей дебош в доме свекра. В течение дня было еще несколько совершенно неотложных дел, и каждый раз, возвращаясь, я натыкался на неумолимый листок на своем столе. И вот рабочий день закончен… Три минуты, ей-богу, это даже смешно! Я взрослый человек, я обещал дома. Баба плакала, дед неожиданно оказался таким старым… Пора пожалеть их, в самом деле!
— Может, все-таки передумаешь, хрыч? — спросил Григорий. Я поднял на него глаза. Оттого, что я сидел, а Гриша стоял, он показался мне еще выше — огромный, с атлетической грудью, которую красиво облегал синий свитер. Солнце из окна мягко освещало левую сторону его лица, широкую бровь, темный глаз и великолепный ржаной ус, спускающийся почти до скульптурного подбородка.
— Гришка, — спросил я, — в тебе есть метр девяносто?
— Обижаешь, — сказал он, — девяносто два. Так, может, останешься? Ты ведь умный, хрыч, наблюдательный, из тебя через пару лет…
— Нет, Гришка, — сказал я, — слово дал. Понимаешь? Мы еще постояли с ним у окна, глядя, как Люся собирает костер из листьев и сора. Гришка открыл форточку и крикнул: «Люся! Сейчас пожарную охрану вызову!» Люся разогнулась, подняла голову и знаком показала, чтобы мы бросили сигаретку. Гриша достал из портфеля пачку «BT» и бросил ее через форточку, к ногам Люси. Та подняла пачку, изумленно покачала головой и послала Гришке воздушный поцелуй — смешная, в старом мужнином пиджаке и стоптанных белых туфлях…
