Джеймс Риз - Книга теней
Порядок и тишина возобладали, хотя в воздухе носилось предвкушение хаоса: несколько воспитанниц встали и выбежали из трапезной. Другие жались к соседкам, словно те были поводырями, которые вели их в самую темную ночь. Слезы и молитвы, конечно, были у всех наготове. Но, что меня расстроило больше всего, каждая из девиц, покидая трапезную, стремилась пройти мимо сестры Клер и получить от нее какое-нибудь напутствие или кивок; таким способом они приносили клятву верности, которая с удовлетворением принималась.
Но куда, удивлялась я, запропастилась мать Мария-дез-Анжес? Неужели она добровольно уступила власть над монастырем сестре Клер? А если так, то почему не сказала мне? Когда же она появится, чтобы поставить все на свои места?
Поскольку девицам после случившегося запретили разговаривать, они не могли успокоить или утешить друг друга, не могли поделиться страхами – не важно, обоснованными или нет, – и таким образом избавиться от них. Сестра Клер, этот стратег, знала, что великий обет молчания распалит девиц, сделает их более впечатлительными. Еще сильней взволновало их изменение заведенного распорядка, необычность великого обета молчания, а затем начавшийся затяжной дождь, который лил теперь под аккомпанемент грома и сопровождался вспышками света, напоминавшими сверкающие заплаты с рваными краями, вспышками, выхватывавшими из темноты фигурки девиц, согнутые под тяжестью мешков с песком.
Нам велели встать на расстоянии вытянутой руки друг от друга и растянуться цепочкой, которая шла от залитого жидкой грязью полуподвала до самой поварни, где обретала форму трезубца, каждый конец которого упирался в одну из дверей, ведущих на улицу; в хорошую погоду здесь протекал илистый ручеек. Самые младшие работали в подвале, наполняя полотняные мешки песком, черпая его совками из куч, насыпанных там как раз для таких случаев. Те, кто постарше, завязывали мешки и передавали наверх по цепочке нам, самым старшим, обкладывавшим ими двери. Меня поставили работать у той из них, что вела на кухню. Нам пришлось немало потрудиться, прежде чем вода перестала просачиваться внутрь здания. Ворочая мешки с песком, все молчали, и меня радовал этот мерный, спокойный труд, отвлекавший от мрачных мыслей.
Девицы из двух других цепочек уже разошлись, закончив бороться с водой, когда мимо нас пробежали младшие девочки: их отправили помыться и приготовиться к повечерию, службе седьмого часа, последнему из богослужений суточного круга, чтобы после него отправиться спать. Наконец сестра Клер отпустила и меня: я покинула кухню последней.
В дормитории я увидела Перонетту; лежа на койке, она помахала мне рукой с покрасневшими пальцами. Из-за того, что сестра Клер ни на минуту не спускала с нас глаз, я не решилась заговорить с нею, но, когда Перонетта, выйдя из умывальной комнаты, пропорхнула мимо моей койки, она зло шепнула: «Дрянная девчонка, посмотри, что ты наделала!»
Ввиду грозы и необычных событий дня послушницы разрешили младшим зажечь свечи; то ли их огоньки успокоили меня, то ли свет тусклой луны, но я быстро заснула крепким сном. Я была сильно измотана нравственно, а еще более – физически, тяжелой работой в кузнице и в цепочке у кухонной двери.
В предвкушении сна я слушала, как дождь с протекающей крыши капает в тазики и ведра, поставленные между раздвинутых коек, и старалась не плакать. Гроза продолжалась: удары грома и вспышки молний казались частью величественного представления, которое, отвечая запросам публики, находило у зрителей живой отклик: если одна девочка принималась хныкать, другая криками утешала ее, и так длилось, пока весь дормиторий не заполнился визгливыми причитаниями. То здесь, то там раздавались мольбы, обращенные к высшим силам.
Моя соседка, туповатая девочка по имени Констанция, ревела вовсю. Когда она разбудила меня во второй раз, я приподнялась и пообещала отшлепать ее, если не перестанет. Я страшно устала и надеялась, что сон осушит мои слезы.
Прошло еще какое-то время, хотя сколько именно, мне трудно сказать, и я проснулась вновь оттого, что почувствовала, как что-то теплое зашевелилось рядом со мной. Это была Перонетта.
Пусть она и предстала теперь передо мной в новом свете – безответственной, неправой, злонравной, – пусть я и начала считать ее бесчувственной и опасной, однако, стоило ей приблизиться ко мне, я простила ей все. Как же я была глупа! Более того, увидев ее подле себя, я поддалась се ласке, ее утешениям.
Нам, разумеется, запрещалось спать вместе, в одной постели; это считалось настолько ясным, что даже не требовалось объявлять этого вслух. Но такое порой случалось по тысяче разных причин. Конечно, за сей проступок полагалось наказание, но кто мог заметить? Послушницы редко отваживались отправиться в ночное путешествие по скользким полам дормитория, на которых встречались мыши, если не что-нибудь похуже. И в ту ночь – худшую из ночей – мне даже не пришло в голову, что я нарушаю правила, я совершенно не думала об истерическом настрое, царившем среди воспитанниц в течение всего вечера и всей ночи, и о связанном с ним накале чувств. Единственное, о чем я тогда думала… По правде говоря, утверждать, что я тогда вообще о чем-то думала , было бы сильным преувеличением, ибо все мои действия в ту ночь правильнее назвать бессознательными.
Перонетту била дрожь – явное следствие того, что ей пришлось красться босой по холодному каменному полу, пробираясь между сдвинутыми с мест койками. Я откинула одеяло, сбросила единственную простыню, и Перонетта заползла в образовавшееся под тяжестью наших тел углубление посреди матраса; тонкие полосы кованого железа, шедшие поперек рамы, при этом слегка просели, издав печальный стон. Ее белая ночная сорочка была застегнута на все пуговицы чуть не до самого подбородка, однако между ним и рубашкой виднелась тонкая полоса кожи, походившая на воротничок. Ее распущенные темные волосы разметались по моей подушке; в тусклом мерцающем свете чудилось, будто они шевелятся.
Мои воспоминания о той ночи неясны, словно полузабытый сон.
Коснулась ли Перонетта моей руки первая? Положила ли я свою руку поверх ее руки, словно желая удержать навсегда? Помню лишь, как я той грозовой ночью натянула простыню на нас обеих и для меня весь мир тогда сжался, мне стало важным лишь то, что находится под этим покровом.
Ее сорочка из белой фланели, ставшей мягкою от неоднократной стирки, пахла влагою и лавандой. Ее свежевымытые волосы пахли особо, их собственный чистый запах смешивался с каким-то очень тонким ароматом – то ли трав, то ли полевых цветов, то ли фруктов. Когда я закрываю глаза и представляю себя лежащей в ту бурную ночь в постели рядом с Перонеттой, мне вспоминается прежде всего именно он, этот запах… Я словно вновь ощущаю его.
