Рена Юзбаши - Целая вечность и на минуту больше-2
Марьям подалась вперед, чтобы поздороваться со мной. Я, услужливо поддерживая Асли под локоть, отвернулся, и мы сели на наши места. Панихида началась. Ежик посмотрела на меня с такой болью, что я вспомнил больные глаза котенка, которому перебил лапку, когда мне было семь лет. Мама меня тогда ударила в первый и последний раз и сказала, что если я хочу стать настоящим мужчиной, то не должен обижать тех, кто слабее меня. А кто говорил, что мы ответственны за всех тех, кого приручили? В общем, как ни крути, а получалось, что я — подлец.
Сразу после похорон у меня была встреча с президентом японской компании. Компания подвизалась поставлять услуги видеофонии на территории нашей родины, и японцы все никак не могли понять некоторых особенностей ведения бизнеса на наших просторах. Меня из японского МИДа по старой дружбе попросили помочь и встретиться с главой вышеозначенной компании. Я долго и мягко пытался объяснить ему всю сложность восточного менталитета. Японец прищурил свои глаза, что означало напряженную работу мысли. В принципе, природа за него постаралась и глаза у него и так были далеко не круглые. Мне все это надоело, и я сказал, что если они не ответят на два извечных вопроса: кому и сколько, то могут сворачивать бизнес и покидать нашу страну. Он задумался и, часто кланяясь, покинул гостеприимное посольство.
На вечер у меня был запланирован министр культуры, которого надо было поводить по Женеве. Я ему был нужен как Бобику знакомство с метлой дворника, но надо сохранить лицо и, учитывая, что он дружит с нашим Тапшзаде, показать ему и его сопровождению мою малую родину во всей красе. Через два часа я привез его к «Шератону», порадовался тому, что визит оплачивает его министерство, а не бюджет моего посольства и вытащил телефон, чтобы позвонить Марьям. Пока я собирался с мыслями, думая о том, что скажу ей, перед гостиницей я заметил знакомую фигуру. А именно: крадущегося из отеля министра, который теперь пытался ударить по Женеве автопробегом, но уже без моего бдящего ока и своей свиты.
Уже было одиннадцать, когда я позвонил Марьям, она не брала трубку. За все время, что мы знали друг друга, она впервые себе позволила такое. Надо поехать к ней, поговорить. Я колебался, не зная, что купить: цветы или коробку шоколада. И то и другое? Будет выглядеть так, будто я умоляю ее о прощении. В конце концов остановился на цветах. Приехав к ее дому, я нажал на кнопку домофона. Голос, в котором я с трудом узнал Ежика, спросил:
— Да? — даже это «да» далось ей с трудом.
— Марьям, открой, пожалуйста, это Арслан, — мне самому голос изменил, пока я договорил фразу до конца.
Дверь, щелкнув, открылась, и я поднялся к ней на этаж. Зайдя в комнату, я поразился: в комнате не горел свет, и только уличный фонарь освещал ее. На диване лежала Марьям, укрытая пледом. Я включил свет, она рукой попыталась закрыть лицо. Оглядев ее, я покачал головой: такой я ее еще не видел. В какой–то непонятной хламиде, зареванная, со стаканом, в котором был напиток гораздо крепче, чем чай. Бутылка мартини стояла тут же. Передо мной была женщина на грани нервного срыва. Вернее, пересекшая эту грань.
Я подошел к ней, Марьям отвернулась от меня и уткнулась в подушку. Я провел рукой по ее волосам, она отдернулась от моей руки.
— Марьям, это не слишком воспитанно, вот так встречать гостей, — я пытался шутить.
Я, продолжая гладить ее по волосам, поразился тому, как много у нее седых волос, а ведь ей только тридцать. Да, не просто ей далась карьера. У успеха страшная цена, жаль, что не все это понимают. Мои грустные мысли прервала Марьям.
— Гораздо более воспитанно отворачиваться от знакомых, не здороваясь, — она огрызнулась мне в ответ.
Я устало сел на пол рядом с диваном:
— Марьям, знаю, что поступил некрасиво, но если бы ты знала, как я устал от скандалов. Если бы Асли что–либо заподозрила, похороны ее не остановили бы, она прям там закатила бы грандиозную истерику, — я не знал, чем еще могу оправдаться.
Я и сам понимал, что когда смотрю на Марьям, то становлюсь уязвимым и все всё понимают.
— Арслан, я все осознаю… — она сглотнула комок в горле, — я понимаю, что мы будем всегда рядом, но никогда вместе… Но зачем так унижать меня? Что произошло бы, если бы ты просто кивнул мне головой? Что? Зачем мне делать больно, если этого можно избежать? Неужели ты не понимаешь, что ситуация и без того крайне болезненна для меня?
— Марьям, мы в любое время можем прекратить встречаться, и я тебя пойму… — «и сдохну без тебя, без моей отдушины, с этой своей работой, с женой, которая теперь еще и изменяет мне», — эти мысли, как неоновые надписи сполохами пронеслись у меня в голове.
— Мы не можем прекратить встречаться, потому что я люблю тебя, а ты любишь меня, потому что ты — мой наркотик, Арслан. Ты этого еще не понял? — она устало проговорила все это и улыбнулась мне. — Ладно, что–то я расклеилась. Ты ужинал, моя «ахиллесова пята»?
— Нет, я и не обедал, честно говоря, — я тоже улыбнулся ей, вытирая с лица ее слезы.
За ужином мы шутили, я рассказывал про свадьбу Байрама, и она постепенно успокоилась. Через час я позвонил домой и сказал, что ночью останусь на работе. В конце концов, кем надо быть, чтобы оставить Ежика в таком состоянии?
Зато следующим утром меня разбудила не Марьям нежным поцелуем, на который я очень надеялся, а Тарана телефонным звонком. Она и заставила пожалеть о том, что накануне я произнес имя Байрама на ночь глядя, а ведь знал, что не к добру это.
Суть ее жалобных причитаний сводилась к тому, что ей звонил Исмаил, наш замечательный консул, а ему звонил начальник женевской жандармерии и приглашал его в участок по просьбе Байрама Ганмаззаде, который грозил им всеми карами земными и небесными, если они его не отпустят. А у Исмаила приемный день начнется через полчаса и записаны человек десять, а Байрама надолго оставлять в таком цивилизованном месте как женевское пенитенциарное учреждение нельзя. Это плачевно закончится для женевских уголовников. Когда она задала вопрос, что делать, мы оба знали ответ.
Я тихонько встал, чтобы не разбудить Марьям, и стал натягивать одежду. Зайдя в ванную, я понял, что мою щетину можно выдать за легкую элегантную небритость, все равно вариантов никаких. Вернувшись в спальню, я посмотрел на спящего Ежика, потом на часы: начало девятого, у нее еще есть минут двадцать. Эти двадцать минут у нее были бы, если бы я тут же не свернул вазу с ее любимыми ромашками, которые здесь назывались на иноземный манер маргаритками, Марьям заставила ими всю квартиру. Она подскочила с постели.
— Привет, — я подошел к кровати и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она взяла меня за галстук и, улыбаясь, сказала:
— Господин посол, вам не кажется, что это некрасиво: сбегать от девушки на утро? — она прижалась щекой к моей руке.
— Некрасиво было позволять Байраму жить. У меня была возможность пристрелить его еще пару лет назад, — я снова вернулся к зеркалу.
— Он опять что–то учудил? — она уже встала и накинула халат.
— Ну, судя по тому, что его задержали, действительно что–то выкинул, — я вздохнул. — И мне придется ехать выручать эту бывшую надежду нашей дипломатии.
Я краем глаза увидел, как Марьям, увидев себя в зеркале, стала приглаживать волосы и со смехом сказала:
— Ну вот ты меня и увидел без косметики, костюмов, лодочек, сумочек и всего остального барахла, которое делает меня красавицей.
— Мы оба знаем, что говоря так, ты кокетничаешь и ждешь, чтобы я стал переубеждать тебя. Так вот я тебе такого удовольствия не доставлю…
— Правильно, ты доставишь мне другое удовольствие, позавтракав со мной, — все это она прокричала мне уже из кухни, перекрывая шум блендера.
— Марьям, с удовольствием бы, но чем быстрее я заберу Байрама из участка, тем спокойнее мне будет. А то если Швейцария объявит войну нашей стране в мою бытность послом здесь, то на моей карьере можно ставить крест.
— Еще Венский конгресс после наполеоновских войн гарантировал «вечный нейтралитет» Швейцарии, ты в курсе?
— Байрам — это единственная причина, по которой Швейцария может его нарушить, вспомнив, что ничто не вечно на Земле.
— О. К., я тебя понимаю, позвони, когда освободишься, — блендер все еще шумел.
И это значило, что Марьям даже не выйдет в прихожую проводить меня. Нет, мне, конечно, нравилось то, что она не умоляет меня остаться, не устраивает мне сцен, но такого хладнокровия я от нее не ожидал.
Выйдя в прихожую, я нашел свой плащ и стал искать туфли. Через минуту меня стали одолевать смутные сомнения, и я стал увязывать исчезновение туфлей, желание Марьям накормить меня завтраком и ее удивительную выдержку.
— Марьям, от меня может уйти все что угодно, кроме жены и туфлей. Не ты ли приложила руку к тому, чтобы судьба последних скрыта мраком неизвестности?
