Рена Юзбаши - Целая вечность и на минуту больше-2
— Нет, но это ничего не меняет, мы все равно не можем прийти вместе. Прости, — я замолк и вытащил новую сигарету. — Люди так не поступают.
— Ладно, милый, увидимся на приеме, — даже если она обиделась, то постаралась никак этого не показать.
— Пока, — я дал отбой.
Приехав к немецкому посольству, я попросил Рамина припарковать машину и сказал, что буду через пару часов. Как же я был счастлив: у меня был шофер, и теперь мне не надо самому крутить баранку.
Ко мне на входе подлетел мужик с камерой и попросил рассказать, что я думаю о великой Германии. Задумавшись, я сказал, что счастлив быть гостем посольства страны, подарившей миру… И тут я увидел Марьям. Ну почему у нее получается всегда так хорошо выглядеть? Это несправедливо. Я запнулся и, с трудом заставив себя сосредоточиться на камере, сказал, что Германия подарила миру Гитлера и это сделало мир лучше и чище. Мужик, услышав такое заявление, обалдело глянул на меня. Я уже и сам все понял и торопливо добавил, что хотел сказать о Гете и Шиллере, а в результате синтеза получил Гитлера. Но было поздно: мужик почесал затылок, выключил камеру и торопливо отвалил от меня. Хорошее начало вечера.
Я зашел в зал. Тупо уставился на открытые женские плечи, спины, мужские фраки. А в честь чего прием–то? Да какая, в сущности, разница? Я помню, как, приехав в Японию, изучал язык, историю, традиции — мне все было интересно. А что теперь? Что мне интересно? Все обрыдло… Мимо проходил официант с какими–то игрушечными бокалами, как раз хватит, чтобы дойти до стола, где стоит что–то серьезнее. На этой мысли я влил в себя мартини и поморщился. Это, конечно, лучше, чем шампанское, но хуже, чем водка. Подошел к столу с напитками: за столько лет я уже знаю, что и где искать. Вон, стоят огромные бокалы с пивом, которые официанты разносить не могут, слишком тяжело, в каждом бокале по литру пива. Зато для меня в самый раз, я взял бокал и отошел к колонне, за которой смогу спрятаться. Не тут–то было: ко мне подлетела кореянка и стало что–то возбужденно лопотать о сложностях жизни в Женеве. Тьфу, черт, нашла время. Так мы и стояли в центре зала: я с бокалом пива, которым мог заслонить ее, а она — с крошечным бокалом апельсинового сока.
Ко мне подошла Марьям, и я испуганно заозирался: вот только слухов мне не хватало. Она, как будто прочитав мои мысли, не останавливаясь, прошла мимо меня и только провела пальцами по моей руке.
Да что я за урод такой? Хоть кому–то я могу подарить в этой жизни несколько мгновений счастья? Если я сейчас подойду у Ежику, то никто меня из–за этого не лишит ранга. И вообще, ничего не случится! Я извинился перед кореянкой, поставил бокал с пивом на стол и подошел к Марьям, которая, через силу смеясь, разговаривала с какой–то белобрысой бабой, и молча взяв ее за руку, повел подальше от толпы. Я довел ее до колонны, за которой пытался уединиться с бокалом пива. Мы молчали, Марьям смотрела на меня, и нам было хорошо. К тому времени, когда к нам подошел кто–то из ее знакомых, я подумал о том, что эти три минуты — единственные за всю мою жизнь, которые зачтутся мне в день Страшного суда.
На прощание я пожелал Марьям спокойной ночи, на что она спросила, должен ли джентльмен желать леди спокойной ночи, если дама не желает спокойных ночей? Прозвучало довольно пошло, и я понял, что мой Ежик изрядно набралась во время приема.
Я вышел из зала, где проходил прием, и передернул плечами, стало зябко. Практически все разошлись, давно уехала Марьям, а мне ужасно не хотелось отправляться домой. В Европе сентябрь — это уже настоящая осень, дождь лил как из ведра, но ничто не могло испортить мне настроения. Не то, чтобы оно было хорошим, нет. Но мне было как–то спокойно на душе и ничто не могло нарушить моего равновесия. Надежда? Так это чувство называется? Она вернулась ко мне? Может, все еще можно изменить? Мне же всего тридцать два года.
А завтра исполнится тридцать три. Неужели мне и правда придется всю жизнь пройти на цыпочках, чтобы никто не заметил? Я вспомнил свою молодость: мечты, надежды, чаянья. Все это было так давно, что казалось чем–то нереальным и очень далеким. Теперь я мечтаю о том, что сумею спрятаться в отчетах, в работе от жизни. С этими мыслями я и лег в постель, стараясь даже случайно не коснуться, не задеть тела Асли.
Черт, как же я не люблю день своего рождения! Но делать нечего, надо открывать глаза, иначе Мия силой своего голоса заставит всех наших соседей проникнуться идеей того, что у меня Happy Birthday. Я согласен только в той части, где «birthday», насчет того, что оно «happy» — тут я бы поспорил. Как всегда, я оставил свои мысли при себе и, позволив ей оттаскать себя за уши, поцеловал ее, а взамен получил открытку и уверения в том, что я самый счастливый человек на свете — у меня есть такая дочка, как она. Здесь я мог с ней согласиться. Пожалуй, жить стоило хотя бы ради того, чтобы видеть, как она улыбается.
Придя на работу, я задумался: какой же подарок от моего очередного любимого коллектива ждет меня на этот раз. В позапрошлом году, когда я был в Бельгии, это был лук с меня ростом и весом. К нему еще и стрелы соответствующие прилагались. Он пришелся по душе Асли, у которой была страсть ко всему монументальному, а я был обречен транспортировать его на родину, объясняя в аэропорту, что имею право пронести его на борт воздушного судна, поскольку этот лук — часть моего национального костюма. В принципе, на этот день рождения подарок должен быть еще более грандиозным — это же мой первый год здесь, в Швейцарии.
Я зашел в приемную посольства, и на мою грешную голову пало многоголосое «Happy Birthday». Хорошо хоть, в отличии от Мии, ни один из орущих песню не потянулся к моим ушам. И тут я бросил быстрый взгляд украдкой на подарок.
Ожидания, или скорее предчувствия, меня обманули: эта картина была не просто большой. По–моему, она была очень–очень–очень большой. Грандиозной. После панорамы Бородинской битвы это было самое массивное произведение искусства, которое я когда–либо видел. Где они нашли такую дуру? Если ее увидит Асли, то я буду обречен перевозить ее из города в город, из страны в страну. Она станет вечной спутницей моей семьи. Я задумчиво в третий раз обошел пейзаж с пьезантом и пьезанткой, сидящими в обнимку. Что же делать? На этот вопрос только один ответ: убить Тарану. Наверняка подарок выбирала она, чувствую ее почерк.
Тут в комнату зашел Аскер, который тоже пришел поздравить меня, и зачарованно уставился на картинищу, которая занимала большую часть моего кабинета:
— Господин посол, а как вы ее домой повезете? — и торопливо стал открещиваться. — Я ее один вниз спустить не сумею. Да и в машину она не поместится.
— Ты знаешь, мы ее и вдвоем вниз спустить не сумеем. Как ты думаешь, куда мне ее пристроить в посольстве, чтобы и своих не обидеть, и домой не везти?
— А помните, у нас на этаже крыша протекала и там до сих пор пятно? Может, мы ее на эту стену и повесим? И пятно прикроем, и тащить никуда не надо.
— Орел, хвалю! Чтоб завтра картина висела на этом чертовом пятне. И гвоздь побольше найди и вбей покрепче, — я, дав последние наставления, посчитал долг выполненным.
Услышав обращение, Аскер вытянулся в струнку. Учитывая, что росточком он был с Наполеона, его замашки вояки вызывали у меня только улыбку.
Раздался звонок, я посмотрел на номер и нахмурился: звонил мой любимый сотрудник МИДа Бельгии Феликс. У нас состоялся очень странный диалог, суть которого сводилась к тому, что даже когда Швейцария готова тратить свои деньги на то, чтобы депортировать наших граждан, даже в этом случае мы не можем собраться с силами и прислать ноту, в которых говорится, что мы не возражаем принять этих граждан. А если все–таки возражаем, то и об этом можно написать в ноте. Собственно говоря, Феликсу все равно, что мы будем писать в документах, но ему очень хочется получить хоть что–то, чем он сможет закрыть свой запрос, который присылал нам полгода назад. Хоть какую–нибудь бумажечку — это он произнес умоляющим тоном.
Я вызвал к себе Мехти:
— Мехти, если мне не изменяет память, ты должен был отправить эти документы еще месяц назад. Отправил?
— Арслан, вы знаете, тут небольшая проблема…
— И в чем она заключается? — я насторожился. Мне совсем не нравилось выражение лица Мехти.
— Тарана в этот день должна была ехать в МИД, и я отдал ей бумаги, чтобы она их отвезла с собой, а она про них забыла да так и возила в бардачке. Но вы не переживайте, она вчера вспомнила, когда бардачок открыла и я сам отвез, — Мехти закончил свой монолог и стоял, понурив голову.
Мой крик услышали шахтеры «во глубине сибирских руд». В своих гробницах проснулись все Рамзесы, Тутанхомоны и Эхнатоны:
— Мехти, именно это ты должен был сделать с самого начала.
— Арслан, конечно, я… То есть мне жаль, но я обязательно… В общем, я больше не буду.
