Ирина Васюченко - Искусство однобокого плача
“Шурка! Все получилось! Я в Гаване! И работа будет полегче. Но есть новость более важная. Я встретила… не знаю, как тебе его описать. Ты, может быть, удивишься: он некрасивый. Но когда узнаешь его поближе, надеюсь, меня поймешь. Мне с ним так, будто десять лет знакомы. Он наш брат, тоже гуманитарий, и он влюблен в меня. Кажется, я тоже. Да, это случилось. Все случилось, понимаешь? Мне сейчас только одно странно: почему это считают грехом? Это так просто, невинно. Он был тоже одинок, мы потянулись друг к другу, и нам стало хорошо. Не похоже на то, о чем когда-то мечтала, да ведь эти мечты — безумие. Они подменяют жизнь, я и так просидела в них, как в тереме, взаперти лучшие годы. Зато теперь у каждого дня появился смысл. Только плохо, что мы поздно встретились. Его вот-вот отправят в Москву. У меня к тебе просьба. До моего возвращения не бросай его там одного! Он такой потерянный… Была жена, но изменяла с каждым, даже с его друзьями. Теперь у него нет ни ее, ни их. Ты, как никто, должна это понимать. Ну, просто видься с ним иногда, пусть он тебя в кино поводит — отличный знаток кинематографа, рассказывает о нем здорово. Тебе будет интересно. Но если и скучно, и не до того, все-таки сделай это, как сделала бы ради меня”.
— Здесь и встретитесь! — не терпящим возражений тоном объявила Клест. — Нечего ему ехать к тебе за город, Николая Трофимовича прежде времени пугать! Да и мне посмотреть не терпится, кому Верка досталась.
“Досталась”? Неужели это необратимо? С придирчивостью мамаши, не находящей молодца под стать своему чаду, я разглядываю странно знакомую физиономию того, кто отзывается на имя Леонид и готовится наградить мою сестру далеко не столь звучной фамилией Сермяга. Он сидит на томкином протертом задами гостей стареньком диване, прямой и плоский, в до глупости светлом, ревностно отутюженном костюме. Что не красавец, это бы ладно, но похоже, будто его вместе с брюками и пиджаком долго вываривали в убийственно едких моющих средствах. Кубинский загар, и тот не в силах скрасить унылой белесости… Да что я, в самом деле? Нельзя так.
— Расскажите про Веру.
— Чего ты выкаешь, Гирник? Ты что, не помнишь? Он же с нами учился, на ром-герме!
Так вот почему…
— Верочка удивительная. Ей приходится нелегко. Но она прекрасно держится. И сама такая светлая… Да вы же ее знаете лучше меня.
— Ну, это не столь очевидно! — усмехается Клест.
Пропустив игривое замечание мимо ушей, Сермяга извлекает из портфеля пластинку — “Можно?” — ставит на проигрыватель… Мужской голос поет, заходясь в сладкой истоме. Бледные глаза Леонида влажнеют.
— Мучача? Что это значит? — поддразнивающе воркует Тамара.
— Девушка. Это песня о девушке с яблочной кожей. И фарфоровым сердцем…
“Все, как ты хотела. Мы познакомились, я хожу с ним по абонементу на испанские фильмы, а когда не удается, он их мне потом пересказывает на редкость толково. Я бы так не сумела. Он выглядит приличным человеком и, судя по всему, действительно тобой дорожит. В ближайшее воскресенье собирается побывать у нас дома…”
— Этот? Вера увлечена им? Она что, с дуба упала? — от возмущения басом вопрошает мама.
— Тогда уж с пальмы. Перегревшись на солнце. Да постой, он, может быть, не так уж плох…
— Достаточно неплох для Верки? Тип, испещренный мелкими цветочками? Надутый, будто явился с ревизией? Ненавидящий собак?
Отец безмолвствует, созерцая заоконную градирню. Его спина — и та исполнена сарказма. Сермяга прибыл с визитом, облачившись в костюм сливочного цвета, украшенный — где только он его раздобыл? — рисунком, напоминающим ромашки. Хотел блеснуть элегантностью? Бедный! Да будь он в драных тренировочных штанах и заношенной водолазке, ему бы это не повредило — одежду, свою и чужую, Гирники не замечают, тут нечто большее, чем принцип: это успело проникнуть в костный мозг. Но такой наряд не в добрый час победил даже нашу фамильную невнимательность. А тут еще Али кинулся обнюхивать его цветочки, пуская от радости пузыри, оставляя на щегольских брюках влажные пятна. Самообладание изменило Леониду: он задергался, забубнил, что, мол, вообще-то, по его убеждению, животному в квартире не место, “нельзя ли, пока я здесь, запереть его в ванной комнате?” Мама отозвала собаку, но Сермяга все не может успокоиться — ежится, нервно пощипывает брючки на коленях, счищая действительные или воображаемые шерстинки. Чтобы отвлечь его от этого занятия, я предлагаю:
— Пройдемся?
В мало-мальски сносную погоду мы с Верой всегда прогуливаем своих гостей. Отношения с лесом разладились, как все у меня, и мой старый друг обернулся бездушным скоплением растительности, в эту предосеннюю пору желтеющей и пыльной, но бродить по его дорожкам все же лучше, чем сидеть с Сермягой в неприбранной каморке, где за стеной язвительный свидетель прислушивается к нашим разговорам. Али мы берем с собой: таким образом хоть один участник нашей прогулки будет от нее счастлив, да с ним и безопаснее. При виде такой псины мало кому придет в голову задираться. Впрочем, был случай, когда пьяный, ищущий знакомства, желая помешать мне уйти, схватил Али поперек живота и безнаказанно держал, а мой доблестный страж только изгибался в его объятиях с ужимками кокетки, когда она притворяется, будто домогательства ее смущают. Занятия на собачьей площадке, как я и предполагала, ничего не дали: там Али выполнял, что требовалось, но едва оказавшись на воле, посылал к своему собачьему черту правила, навязанные двуногими занудами. Охранник из него никакой: замечено, что при опасности он отходит в сторону, притворяясь, будто всецело поглощен ловлей лягушки или разрыванием мышиной норы. Хотя этого тоже не умеет: о проворных мышах ему и мечтать бы не стоило, а приметив лягушку, он долго с важностью прицеливается лапой, потом хлоп! — и застывает в недоумении: где она? Ведь только что была здесь!
Все это я рассказываю Сермяге, идущему рядом по лесному подернутому травкой проселку. Тема ему скучна, да вот беда: говорить нам не о чем. С этим человеком я чувствую себя тетушкой, которую попросили немного попасти респектабельного, но чуждого ее уму и сердцу племянника. Бог свидетель, я стараюсь. Даже удалось затеплить в себе слабый огонек симпатии. Как-никак письма с Кубы стали повеселее. Но покороче: “Мне ведь теперь и Лене нужно писать, а времени мало. Только почему он так скупо, редко отвечает? Скажи ему, что сеньора рвет и мечет! Нет, я понимаю: у него трудный период, и с жильем, и с работой все неясно… А ему все равно скажи, нечего!…”
— Ты так любишь животных?
— Что? Прости, я… Каких животных?
— Всяких. Кошечек, собачек.
Тон настолько желчен, что не заметить этого трудно. Даже при моей дремотной рассеянности.
— В общем, да. Еще люблю книжечки: стишочки, повестушки, романчики. И растеньица. Елочки, фикусики, баобабики. Ты против?
— Я считаю, что человек должен любить людей. Все остальное — подмена. Ты тратишь на собачек и кошечек душевные силы, которые следовало бы использовать по-другому.
Что “тип, испещренный цветочками”, посягает на право судить о том, как мне надлежит распоряжаться собственной душой, само по себе достаточно курьезно. Я что-то не припомню никого, пригодного на роль эксперта в данной области. Да и мыслишка до жалости пошла. Однако уведомить об этом обстоятельстве Сермягу значило бы поцапаться. Огорчить Веру… Нельзя. Буду кроткой, как овца.
— Не думаю. Тут нет связи. Просто среди людей мало таких, кого можно любить. Чаще приходится следить за собой, как бы пожалеть, а не возненавидеть. А звери, деревья… Зачем ты это делаешь?
Пока я мямлила, Сермяга отломил от встречного куста прут и теперь в такт шагу размахивает им, отсекая головки стойких придорожных цветов и трав.
— А, так тебе и этого сена тоже жалко?
И прут засвистал с удвоенной силой. Внезапное резкое — до мурашек в ладонях — желание вырвать и изломать орудие расправы… ух! Я насилу успела подавить его. Ничего себе! Нервы.
“На Леню злиться не стоит. Ему действительно не до писем. У него по горло забот. Например, он вынужден регулярно в сопровождении приятеля навещать бывшую жену у нее на квартире, чтобы в случае надобности было кому засвидетельствовать, что он там живет. Иначе она его выпишет, без московской прописки не станет и работы, все планы побоку, придется возвращаться в Сибирь. Ты, конечно, готова прописать его у нас, но для карьеры подмосковная прописка много хуже столичной… Кстати, к нам он приезжал. Родителям не понравился: они его находят излишне чопорным. Если начистоту, мне он тоже симпатичен меньше, чем хотелось бы. А видимся часто, он делится со мной своими проблемами. Но мы слегка раздражаем друг друга. Слишком разные. Тебя это не должно тревожить: так или сяк, все будет по-твоему. Разве что отец попробует помешать, но тогда это будет наша с мамой забота — обезвредить его. Главное, не ошиблась ли ты сама, не так в нем, как в себе. Может, зря ты принимаешь это тропическое приключенье настолько всерьез? Поразмысли там на досуге…”
