Николай Горбачев - Звездное тяготение
Остановившись, он сдвинул пилотку на затылок, будто от жары, улыбка по-прежнему кривила, растягивала губы, а на глазах серел оловянный налет.
– Ну, поздравляю с наводчиком… Успехи делаешь.
– Лучше говори прямо, чего хочешь? – Я старался выдержать спокойный, дружелюбный тон.
Рубцов вдруг решился: судорожь тенью скользнула по лицу. Гыкнув, сдавил мою руку выше локтя – железом впились пальцы, на которых вытатуировано: "Андрей", а выше, на кисти: "Нет в жизни счастья".
– Ты еще, парень, салага, а я, понимаешь, деэмбе. Уразумел? Осенью демобилизуюсь. Отбухал!
– Ну и что? Я при чем? – не догадываясь, куда он клонит, и от этого раздражаясь, резко спросил я.
Он снова сдержанно хохотнул:
– Не понял? А считают умным. Демобилизуюсь, хотел деньжат подкопить – наводчику больше платят.
На его глазах растаял тусклый налет, но в зрачках – злые искринки.
– Закон блатяг не знаешь: за чужой малинник банки ставят.
Мне вдруг стало мерзко: неужели за напускным весельем крылась правда? Надеялся подзаработать? Какая мерзость! Меня передернуло от чувства брезгливости.
– Об этом разговаривай с командирами, а меня оставь в покое! – И, с силой отдернув руку, зашагал в парк.
– Ха-ха! Поверил! Не таковский – я дороже! С дерма пенок-то немного снимешь. Процветай! – с нервным смешком неслось мне вслед.
Ишь ты, банок! Я вдруг представил голого Рубцова и развеселился. На умывание по утрам Долгов заставляет нас идти без нательных рубах, голыми до пояса. Довольно крякая и посапывая, сам он подлазит спиной под кран, неторопко моется, потом растирает вафельным полотенцем могучее, бугристое, в желваках мускулов тело. Обычно рядом с ним моется Уфимушкин: стиснув тонкие губы, терпеливо обливается обжигающей водой и делает это ровно столько, сколько сержант Долгов. А Рубцов… Смешно! Тело худое, нагнется – выпирают ребра, будто клавиши аккордеона, – садись, наяривай. Моется боязливо, и, случается, кто-нибудь брызнет на него: по-женски взвизгивает, таращит белки, зло замахивается… И он-то мне – банок!
После испытал к нему жалость чисто человеческую и умолчал, никому не сказал о разговоре. В конце концов, как ни крути, а виновен в неудачах Рубцова: не появись я в этом расчете, он по-прежнему был бы наводчиком. Но поделом ему – он отверг мою помощь тогда, в классе, обидел. И вообще мне неприятна его физиономия, а теперь он раскрылся еще с другой стороны. "Нет в жизни счастья" – вспомнилась его татуировка. У меня его тоже немного…
Перепалка внизу назревала серьезная. Гашимов скороговоркой наседал:
– Слушай, Рубцов, какая мелочь? Всякая штучка-мучка важна!
– Ты все, чудак, никак не поймешь, в чем виноват? – подал с легкой усмешкой голос Сергей. Они только что вместе с Гашимовым принесли воду в мятых, темных от масла ведрах – мыли гусеницы. Сергей разогнулся – рукава гимнастерки засучены, в руке грязная тряпка, из-под пилотки, чудом державшейся на затылке, выбились мокрые сосульки волос.
– Понимал волк кобылу! Кому надо, пусть понимает.
– То-то и оно, что и тебе надо… С позицией? Так в этом деле и маршалы, бывает, ошибаются, не то что сержанты. А вот ту железку, гайку, какую подложил комбат, делите на двоих вон с ним! – он кивнул в мою сторону. – Эй, там?
Я сделал вид, что не слышу. Меня все больше раздражали шуточки Сергея, они становились противными. Чаще отмалчивался или просто отходил от него. А сейчас мне и без него было тошно.
– На месте сержанта Долгова обоим бы вам прописал ижицу. А уж на собрании расчета с песочком протрем – держитесь!
– Нашелся протиратель! – огрызнулся Рубцов. – Рот у тебя только, смотрю, философ, большой – много надо!
– А чего ж? Чем больше, тем лучше. Батя учил: ты, Серега, мало себе никогда не бери, а еще больше давай другим. Вот как хочешь понимай философию…
– А-а, пошел ты! – Рубцов вдруг двинул ногой пустое ведро – оно загрохотало, отлетая. – Давно не проявлял свою сознательность? Валяй, отвесь на копейку.
– На рубль готов.
– Только для других прибереги свой товар: я – деэмбе, осенью сделаю ручкой!
– Остынь, не торопись, как голый в корыто! Гашимов, сидевший на корточках перед гусеницей, подскочил, будто его внезапно укололи в мягкое место.
– Слушай! Надоело: "деэмбе", "деэмбе"! Ты человек?
– Имей в виду, Андрей, у злых лысина быстрее появляется! Точно. И еще тебе совет. – Сергей свободной от тряпки рукой поправил пилотку, подмигнул Гашимову: сейчас, мол, еще подкину! – Умрешь, закажи на плите надпись всего из двух слов: "Вот так!" И коротко, и люди будут думать: какой, должно быть, веселый был человек.
Кто-то гоготнул, словно икнул. Уфимушкин с паклей в руке тянул тонкие губы. Из-за установки выскочил Рубцов, багровый, будто калился у жаровни; вертел узко посаженными глазами – ни дать ни взять раскручиваются гироскопы. Брызгая слюной, он что-то пытался говорить, но его забивали:
– Нет, тебя оставят, не демобилизуют, попросят: "Товарищ Рубцов, живите, не служите, ешьте только кашу с маслом – и все!"
– А здорово надпись-то: "Вот так!" Вы, мол, там, а я тут.
– Весе-е-лый человек! – сморгнув под очками ресницами, улыбнулся Уфимушкин. – Ничего не скажешь.
Нестеров, расставив широко, ходулями, ноги, подзадоривал:
– Я б не обижался, Андрей! Еще спасибо за такую надпись сказал бы.
Гашимов, обхватив руками голову и качая ею от удовольствия из стороны в сторону, повторял сквозь смех свое обычное "вай, вай". Привлеченные шумом, от других установок подходили солдаты, интересовались, что произошло, а узнав, зубоскалили, подливая масла в огонь.
Чем бы все кончилось, трудно судить, потому что Рубцов уже наскакивал, как косач на току. Да и Сергею изменил его обычный шутливый настрой, и, хоть он пытался сохранять спокойствие, рыжеватые брови его насупились. Тряпку он отбросил и зачем-то тер руку об руку.
– Вот уж верно – неодушевленный предмет. Точно! Солдатскую получку получаем без кассира, куревом торгуем без продавца – подходи бери, а у него будто шоры на глазах: слепой!… Да ты понимаешь, что это значит?
– Один ты понимаешь? Заткнулся бы уж, моралист!…
– Все понимают! – невозмутимо отчеканил Сергей. – Ты как раз один не понимаешь.
В эту-то минуту из-за соседней установки вывернулся Долгов и, кулачищами раздвинув столпившихся, оказался в центре, крякнул так, что смешки, шутки оборвались, будто их и не было. Я невольно провел рукавом по глазам, смахивая пот: хорошего не предвещал гневный вид Долгова. Короткая шея напряглась, видно было, как набрякли кровью жилы, побелели крутые ноздри, а из глаз под сдвинутыми бровями зримо выплескивалась наружу скопившаяся в нем лютость.
Грозу почувствовали и оба спорщика: у Сергея застыла на губах неопределенная улыбка, Рубцов обиженно потупился.
Голос Долгова зазвучал глухо, с чуть сдерживаемым раздражением:
– Цирк, значит, устраивать?… Пусть потешаются? Мало на занятиях оскандалились? Так? После ужина расчету собраться в ленинской комнате, – острый кадык его скользнул мослаком. – А пока каждому… по одному наряду, чтоб без обид. Всем продолжать работу! Не базар тут.
– Вот Рубцов, товарищ сержант, – заметно вытянувшись, виновато произнес Нестеров. – Возбуждается, будто расстроенный контур.
Долгов пропустил мимо ушей его слова. Не удостоив никого взглядом, полез на уступ, сгорбившись, перекинул ногу в темный проем люка боевой рубки.
Солдаты расходились, а я вдруг подумал о никчемности, мелкотравчатости происшедшего. Неужели те ошибки, тот "посторонний предмет", так значительны, серьезны?
9
Перед самым уходом из парка, в ожидании построения, солдаты толпились возле курилки, лениво переговаривались, дымили папиросами. У меня ныла спина, дрожали натруженные мускулы, словно кто-то, намотав их на кулак, тянул весь день-деньской. Сидел на скамейке, низко нагнувшись, бесцельно разглядывая горку окурков на дне прокопченной бочки, врытой в землю.
Сергей, сидевший рядом, пытался шутливо и негромко говорить об этой истории с Рубцовым, о том, что ни за понюх табаку влип… Можно было позавидовать его быстрой отходчивости!
– А поди докажи этому гималайскому, что не верблюд! – с улыбкой и легким огорчением в голосе заключил он, отбрасывая папиросу в бочку. Она зашипела там. Сергей вздохнул. – Хотя за цирк тот треклятый причитается… Ввязался. А ты-то что кислый?
Я не успел ответить, да и нечего было ему сказать: кто-то меня сзади увесисто, бесцеремонно прихлопнул по плечу. Пушкарев! Рыжая мокрая челка торчит из-под пилотки (тоже драил установку!), рот, полный мелких зубов, раскрыт до ушей, глаза щелками – улыбается, будто новенький пятак нашел, черт его дери! У меня екнуло сердце: не зря шут подкатил.
– Привет беглецу! (Я покраснел. Хорошо, хоть не во все горло! Шастнул глазами – вокруг продолжались свои разговоры, и только Сергей насторожился.) Присушил такую девку и – тягу в кусты? Хочешь новость? В воскресенье нас ведут в совхоз, культурные связи, шефство, понимаешь! – Он подмигнул. – И "мушка" и Надя будут.