Сергей Бабаян - Свадьба
– Что там такое?… – неслось ленивым басом из коридора.
– Кажись, жениха цокнули…
– Кака ж свадьба без драки?
– Кровь!… У него кровь идет!…
– Г-гриня… п-пусти…
Мы подняли Тузова за острые локти… вдруг он рывком разнял руки, больно ударивши меня локтем в грудь (лицо его было страшно: до страдающих и вместе ненавидящих глаз густо измазано кровью, двумя тонкими струйками точившеюся из носа на верхнюю, глянцево вздувшуюся губу), и, рванувшись с необычайною силою, прыгнул как рысь на свидетеля… Ни Славик, ни я не успели ни помешать ему, ни помочь; свидетель как будто ждал: пушечно выстрелил навстречу ему приготовленной к удару рукой – отвратительно громко ляскнули зубы – и как зыбкую кеглю снес Тузова с ног: Тузов, крутнувшись, повалился грудью на Славика… Сознание мое взорвалось ослепительной ненавистью: я шагнул вперед, уже прочувствовав два следующих коротких шага и наливающийся неудержимой инерцией тела, гасящий лоснистый оскал зубов правый прямой удар… шагнул, уже предчувствуя – памятью тела – злорадную короткую боль в костяшках… перед глазами как будто взметнулась серебристая вьюга: невеста бросилась визжа на свидетеля – мельнично рубя его по голове, по плечам, по груди острыми маленькими кулаками…
– С-сволочь!… С-сволочь!… Ы-ых ты, сволочь!…
– …т-твою мать!…
Свидетель, секундно растерявшись – помедлив, – отшвырнул ее тряпкой – и, круто повернувшись, размашисто вышел вон – расталкивая людей в коридоре… Невеста билась в руках подруг, безостановочно, надрываясь, выкрикивая: «Сволочи! Сволочи! Сволочи! Сволочи!…» Почти все из стоявших в кругу парней вышли вслед за свидетелем; толпа из коридора бурно хлынула в комнату; мать невесты металась между ее подруг, слезливо и злобно крича: «Кто?! Кто?! Ну кто?!.» Славик поддерживал Тузова; рубашка Славика была измазана кровью; Тузова мелко трясло; кроме нас, никого рядом с Тузовым не было – кольцо отчуждения; только раз посунулся носом кто-то из краснолицых, крякнул с непонятною радостью: «Эк его!…» Протиснулись Лика и Зоя: Зоя нахмурилась, увидев окровавленного, потухшего – впавшего, казалось, в прострацию – Тузова; в глазах у Лики блестели слезы…
– Я тебе говорила – не надо, не надо, не надо было сюда приходить!! – Лика была в таком состоянии, что даже не думала о стоявшем рядом со Славиком Тузове; впрочем, Тузов ее, наверное, и не слышал – не слушал… – Я тебе говорила, Славик! Как нам было хорошо на даче… все, все испортил!… Где они?! Кто его бил?!.
– Ушли, – буркнул Славик (в первый раз на моей памяти Славик буркнул на Лику), одной рукой поддерживая казалось нетвердо стоявшего Тузова (редкие усы его багрово набрякли кровью – тяжело было смотреть), а другой похлопывая его по плечу. – Все, Личик, успокойся.
– Они же и тебя могут избить!
– Меня-то за что? – успокаивающе сказал Славик.
– А его за что?!
– Пусть попробуют, – прорычал я, распираемый хмельной безрассудной яростью: я видеть не могу, когда бьют людей – тем более в кровь, тем более слабых, и уже совсем нестерпимо – с такой бесчувственной, зверской, спокойной уверенностью, с какой это делал свидетель… Тузов вдруг замычал и замотал головой.
– Пойдем умоем его, – сказал я.
Славик, поддерживая Тузова под мышку, пошел к выходу; я – за ним; перед нами расступались: у женщин были страдающие, у некоторых – с оттенком брезгливости лица; мужчины смотрели в большинстве своем с пьяным недоумением, но кто-то промелькнул и возбужденно-воинственный – поднявши брови и вызывающе выкативши глаза… Славик открыл узкую низкую дверь в ванную комнату: она была такой маленькой, что мы едва поместились втроем; Лика подалась было за нами – Славик сказал раздраженно, с плачущим выражением на лице: «Личик, ну не мешай!…» Я закрылся на шпингалет; квартирный шум поглушел – но теперь рокотал за дверью как-то неприязненно, отчужденно, как будто даже враждебно: мы стояли втроем в облицованном мертвенно-бледной кафельной плиткой колодце, а десятки – вдруг непонятно ставших чужими – людей были вместе, без нас – и как будто бы против нас, – сгрудились тесной и казалось угрюмой толпой, неверно отгороженные маленькой, хрупкой, как будто игрушечной дверью, – со всех сторон окружали (чтобы не выпустить?…) нас…
Славик торопясь повернул крестовину с холодным синим глазком; Тузов склонился над раковиной – набрал полные горсти воды, со стоном плеснул в лицо: вода стала бурой; вспыхнула криком, огнем на белоснежном фаянсе сорвавшаяся одинокая красная капля…
– Не жалей, не жалей воды, – сказал я, глядя с тоскою на розовые, казалось теплые струйки… и уже начинало терзать меня: что будет дальше? что будет с Тузовым? что делать нам? которые… которые уже как будто ответственны за него – черт его знает, перед кем или чем, но уже непоправимо ответственны – как единственно близкие здесь Тузову люди…
Тузов замер над раковиной – перестал умываться. Славик тронул его за плечо: Тузов выпрямился, повернулся – лицо его было чисто, только кожа пунцовела пятнами – вокруг носа и справа у основания челюсти, – и на верхней губе багрецом вызревала опухоль… но вид его был ужасен: кроме красных пятен – следов от ударов, – он был бел, даже серо-бел, как мертвец, а главное – в глазах его стояла такая тоска, такая неизбывная мука, какой я никогда, ни у кого и нигде – ни в кино, ни на картине, ни в жизни – не видел… Мне стало не по себе. «Черт подери, – подумал я, – что случилось? Ну, ударили крепко два раза… гнусно, конечно: на собственной свадьбе… деревня гребаная, так и так…»
– Леша!
Мерно и мертво журчала вода.
– Так, – сказал Славик – видимо потрясенный обликом Тузова: на него окровавленного было легче смотреть, чем сейчас. Окровавленный, он был живой. – Леша…
(Я вдруг вспомнил невестинское: «Лешик…») Что случилось-то? Ну, успокойся, Леш…
– Ну?! – крикнул я.
Тузов вдруг странно сморщился – печеным яблоком смялось лицо – и таким остался стоять.
– Гадина, – прошептал он. – Боже мой, какая гадина… Что делать, что делать… Шлюха… Господи…
– Кончай ныть! – заревел я и, перегнувшись, с силой крутанул вентиль над ванной. Из приплюснутого широкогорлого патрубка со свистом и плеском хлынула плоская, зеркально поблескивающая струя. – Говори, что случилось! Что мы здесь, до утра будем стоять?!
Мне было жалко – черт побери, мне было жалко Тузова, – но я понимал, что мягкостью и уговорами мы очень нескоро – или вообще не – добьемся толку. Тузов был совершенно раздавлен, раздавлен всмятку – как лягушка, расплющенная дорожным катком…
Тузов пустыми (я испугался) глазами посмотрел на меня.
– Эта гадина… эта сука…
Я ждал… стыдясь вдруг проснувшегося во мне жгучего любопытства.
– Эта шлюха… месяц назад сделала аборт!., от этой сволочи, от свидетеля… А я… а я… – Тузов закрыл руками лицо и замотал головой. – Мама, мама… О-о-о… какая же я скотина… какой дурак…
Мы со Славиком одновременно посмотрели друг на друга. У Славика был совершенно ошарашенный вид.
– Месяц назад, я же помню… уже давно заявление подали… три дня ее на работе не было, мне сказала, что отпросилась, матери по ремонту помочь… к свадьбе…
о-о-о!… Я приехал… в эту мерзость, в это г…в Подлесково… Нету! Мать говорит, в Тулу уехала, к тетке… Г-гадина… ах ты, гадина…
– А-а… ты не знал? – глупо спросил Славик.
Тузов ничего не ответил. Он отнял от лица руки и оловянными глазами смотрел неподвижно в пол. Я глубоко вздохнул – приходя в себя от изумления – и отвращения, – и сухо и почти небрежно спросил:
– А как ты узнал?
Тузов молчал, и я похлопал его по плечу.
– Услышал… случайно. Вышел в подъезд, а на площадке эти девки… подруги ее, шлюхи проклятые. И говорили между собой… громко говорили, все пьяные, гадины… Долго говорили, а я внизу стоял, слушал… и про эту сволочь свидетеля, и про какого-то Окорока, и про… Полдеревни с гадиной этой…
– Я думал, этот свидетель твой друг, – сказал Славик.
– Славик, – сказал я, – Славик…
– У меня есть два приятеля, – механически сказал Тузов. – Они не смогли.
«Зато мы смогли, черт бы нас побрал», – вдруг подумал я. Тяжело – пакостно, точнее не скажешь, – было у меня на душе.
В дверь постучали. Я открыл. В коридоре стояли невеста и ее мать – показавшиеся мне уродливыми, странно разновозрастными близнецами.
– Лешик, – хлюпая запричитала невеста, – Ленгак, Лешик…
– Уй-дите!!! – страшно закричал Тузов…
– Потом, потом, – торопливо зашептал я (хотелось не шептать, а грязно, криком ругаться), делая успокоительные, отстраняющие движения руками. – Потом, потом, потом…
Я закрыл дверь. Слышно было, как мать – отходя – сказала:
– Ничего, отойдет.
Невеста опять залилась слезами… Я собрался с силами и мыслями.
– Леша, – с чувством сказал я, – Леша, черт с ней… – Я сказал не черт, я сказал очень грубо. – Леша, ты должен прыгать от радости, что все так получилось. Все, что ни делается, все к лучшему, это для тебя… прямо-таки сумасшедшая жизненная удача. – Славик, похлопывая глазами, смотрел на меня. – Представь себе, что ты бы не узнал об этом аборте… даже представь, что его бы не было! – а что бы было? Ведь это же… ведь это же б…, Леха, за версту видно, что б…, ты бы стал с ней жить – конечно, долго бы не прожил, развелся бы, но и за это недолго эта стерва тебе бы такое устроила… не от тебя, так на стороне родила бы ребенка, и платил бы ты алименты, и мучился бы всю жизнь, что сын живет с такой матерью, и вообще – твой ли сын?… А так все прояснилось, Леша! Разведешься с этой тварью через неделю – и конец! Долго ли… И впредь будешь умней! – воскликнул я с неожиданно поднявшимся – заглушившим сочувствие – раздражением. – Тебе двадцать лет! Ты хоть смотрел, на ком женишься?!
