Сергей Бабаян - Свадьба
– Марина? – переспросил я. – Наверное, наверху… Щекастый, ни слова не говоря, прошел мимо нас – и тяжко затопал наверх по лестнице. Ко всему прочему, был он, по-моему, изрядно пьян.
– Еще один колоритный тип из портретной галереи Подлескова, – сказал Славик.
– Ограниченно годный, – сказал я – испытывая к ушедшему парню острую и какую-то тревожную неприязнь.
– Ужасное лицо, – сказала Лика и зябко пожала плечами.
Народу на вечереющей улице (в домах уже загорались огни) оставалось немного: на лавке мертво спал Афанасий, подле него стояли два краснолицых, дружелюбно держа друг друга за пуговицы, – и чуть поодаль женская группа душ в пять или шесть, разноображенная кряжистой фигурой бугристоголового.
– Ну что, пойдем наверх? – сказал Славик.
– Что-то стало холодать, – сказал я.
– Хватит уже пить, – сказала Лика.
– Нам уже ехать скоро, – сказала Зоя. – Я не испытываю никакого желания выбираться отсюда в темноте.
– Тут и при свете-то страшно, – сказала Лика.
– Я тут слышал за столом, – сказал Славик, – этот… таксист, по-моему, сказал: «Водку пей, жену бей, ничего не бойся…»
Лика повернулась ко мне.
– Теперь он будет месяц поговорками со свадебного стола говорить.
– Сокровища народной мудрости, – сказал Славик.
– Глупости, – сказала Лика.
– Ладно, пошли, – сказал я.
Подъезд мерно гудел: на каждой площадке толклось по три, по четыре человека. На одной мы увидели Петю с соседкой – как я уже навыкнул ее называть… На нашем – четвертом – этаже, перед наполовину открытой дверью, стоял – набычившись, руки в карманах – щекастый. В дверях, загораживая проход, стояла хмурая мать невесты.
– …чего тебе?
– Позовите Марину, – угрюмо сказал щекастый.
– Я тебе уже десятый раз повторяю: Марина вышла замуж, у нее свадьба. Иди домой.
– Ну и что, что замуж… Позовите Марину.
– Ты что, русского языка не понимаешь? Я тебе русским языком говорю…
Щекастый вдруг взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Я увидел, что рука его почти сплошь покрыта синей вязью татуировки – наверное, сидел… Мать невесты не удержалась и вслед за подавшейся дверью переступила порог.
– Ну ты чего, Николай? Ты чего?! Мужиков, что ли, позвать?!
– Я вам сам сколько угодно мужиков позову, – грубо сказал щекастый. – Где Марина?
Мы поднялись и остановились на противоположном конце площадки. Противоположный конец – было сильно сказано: сама площадка была метра два на три. Перед нами маячила широкая, с чуть вислыми плечами, спина щекастого, туго обтянутая гипюровой, домодельно приталенной (проступали контуры необрезанных клиньев) желтой рубашкой. Мы пребывали в некоторой растерянности. С одной стороны, щекастый вел себя вызывающе – и мне, например (хотя бы по причине моего присутствия в качестве гостя на свадьбе), невеста и ее мать по-человечески были ближе щекастого; с другой стороны, я чувствовал, что за непонятными мне домогательствами щекастого и раздраженным (и в то же время как будто испуганным – могут услышать) шипением матери стоит какая-то предыстория, в которой я вовсе буду чужой; с третьей было именно то, что я был здесь чужой – и нас, чужих, здесь было только двое: я знал, что такое в деревне или в поселке чужому задеть кого-нибудь из своих и чем это может кончиться; я вдруг подумал, что с нами – один только Тузов – как если бы не было никого… Славик, видимо, чувствовал то же самое – поэтому мы одновременно остановились, посмотрели друг на друга и пожали плечами.
Ожидание наше длилось недолго: в коридоре раздался торопливый, острый стук каблуков – и в дверях, отодвинув мать, появилась невеста. Она была уже изрядно навеселе: глаза ее ярко блестели, лицо было красным – и рядом с этими живыми, горячими, лихорадочно возбужденными красками как будто даже поблекли кричащие мазки ее макияжа.
– Ты чего пришел? – весело-грубо спросила невеста.
– Как чего, – тупо сказал щекастый.
– Так – чего? Я ж тебе говорила: у меня свадьба. Замуж я вышла. Нельзя?
– Можно, – мотнул головой щекастый. – Ну, вот я и это… Поздравить пришел.
– Ну, поздравил – и спасибо. Иди, Коля, иди. И не шуми. На той недельке нарисуйся. Посидим, выпьем.
– А… Зуб здесь?
– Нету Зуба, – отрезала невеста – и мне почему-то показалось (хотя я ни сном, ни духом не ведал, кто такой этот Зуб), что она солгала. – Нету! Зачем тебе Зуб?
– Знаю, зачем… Увидишь его, скажи, что я ему ноги вырву.
– Вот сам и скажи, – зло сказала невеста. – Все?
– Ну ладно, ты это… не обижайся. – Щекастый поднял руку и взъерошил кудластую голову огромной толстопалою пятерней. – Слышь, Марин… Ты это, водки-то вынеси.
– Подожди.
Дверь захлопнулась (мы стояли и курили, чтобы хоть как-то смягчить неловкость своего как будто подслушивающего положения) и через полминуты снова открылась.
– На.
– Ага… Ну, бывай. Это… поздравляю. Щекастый, с бутылкой в руке, прошел мимо нас – даже не глянув на нас – и шумно потопал вниз по ступенькам. Мы – естественным образом – повернулись к невесте: она засмеялась, сверкая фиксой, – безо всякого стеснения глядя на нас.
– Заходите, что вы все по подъездам прячетесь? – Она досадливо (с искусственной, мне показалось, досадой) повела глазами в сторону лестницы: – Вот привязался, как банный лист.
Тут уже мне ничего не оставалось, как – проходя мимо ставшей боком невесты – с полуулыбкой то ли просто сказать, то ли спросить:
– Нежданный гость?… Невеста визгливо засмеялась.
– Я с ним гуляла! – как будто даже с гордостью сказала она, закрывая дверь.
Я решительно не смог найти ни ответа, ни даже подобающего выражения на лице – и молча пошел в гостиную. Навстречу мне попался зубастый свидетель (вышел из комнаты, где танцевали) – он явно шел за невестой… На пороге гостиной я чуть не столкнулся с Тузовым. Его и в обычное время вялое, неустойчивое лицо, казалось, еще больше ослабло; влажно поблескивали под приподнятой верхней губой немного выдающиеся передние зубы, глаза были полуприкрыты тонкими – почти пленчатыми – голубоватыми веками, на бледный лоб бессильно ниспадала светлая прядь, – и в то же время все это, вместе взятое, сообщало его лицу хотя и расслабленное, но покойное и почти блаженное выражение… Я понял, что в наше отсутствие его основательно подпоили. Увидев нас, Тузов широко и немного криво – плохо слушались губы – осклабился и потянулся меня обнять; я похлопал его по спине: у него были острые – под тонкой рубашкой – лопатки.
– Все хорошо, да? А, Костя?… Не скучно, нет?…
– Все отлично, Леха, – бодро сказал я – в то же время испытывая непонятное тягостное, сродни угрызениям совести чувство: как будто я кого-то нуждающегося в моей помощи – из-за своего эгоизма, лености, равнодушия – бросил на произвол судьбы, оставил в чуждой толпе одного… – Все отлично, отлично… славная свадьба! – горячо сказал я, испытывая в эту минуту искреннюю – и виноватую – симпатию к Тузову.
– Вот хорошо! Я боялся, что вам будет скучно… А вы жены моей, – как будто с удовольствием сказал Тузов, – случайно не видели?
– Она за нами идет.
Мы разминулись с Тузовым – и ступили в гостиную… Над столом висела сизая дымная пелена – казавшаяся еще более плотною оттого, что за окном стоял уже синий вечер. Несколько поредевшие краснолицые галдели на левом конце стола; в центре шушукала столь же устойчивая группа старушек; одна, маленькая и высохшая, как гербарный цветок, уголком платка вытирала слезы. Пети с соседкой не было… ну да, они же стояли в подъезде. Анатолий дремал; жена его сидела с выражением ожесточенной покорности (конечно, не мужу – судьбе) и мстительного ожидания – когда он очнется и лишится своей временной душевной неуязвимости. Пышка с подругой, попрежнему в одиночестве, громко хрустели печеньем и пили чай – время от времени надменно поглядывая на краснолицых. Замначальника цеха – набрякший, как губка, поплывший лицом – что-то говорил с озабоченным видом жене (та, приподнявши бровь, значительно слушала), плавно и широко (по-ленински выставив большие пальцы торчком) поводя – убеждая, разъясняя, укоряя – руками. Капитолина Сергеевна молча пила из блюдечка чай – повадкой и статью разительно похожая на кустодиевскую купчиху. Мать невесты… как раз в это время она поднялась – и вместе с нею сидевший рядом отец. Я вдруг заметил, что он ниже ее. Они подошли к двери и остановились – за нашей спиной. Сквозь мерный, но уже приглушенный усталостью гул я услышал:
– …поздравил, посидел – и чтоб через пять минут ноги твоей в этом доме не было.
– Ну, ты чего злишься-то…
– Буду я еще злиться. Все, я сказала! Мало ты моей крови попил? Скажи еще спасибо, что…
Дверь открылась, и они ушли в коридор. Я увидел на столе початую бутылку «Фетяски» и налил Зое и Лике. Славик плеснул нам водки – осьмушку стакана, не более. Стол – уже трудно сказать, по какому разу – жестоко был разорен: половина тарелок были уже пусты, изукрашены подсыхающими разводами от сгребенных подчистую салатов; в консервную банку со шпротами кто-то сронил маринованный помидор – мясистая алая трещина в его лопнувшем круглом боку заплывала янтарным жиром; пластмассовый поднос с золотистой жареной курицей был наполовину завален жестоко, в прокус, изгрызенными, разлохмаченными в суставах костями; о тарелку с одиноким кружком колбасы тушили окурки: одну, гофром измятую беломорину, воткнули (мне показалось, что я слышу шипение) прямо в перламутровый сальный глазок…
