Виталий Павлов - День чудес
Я знал, на каком витке кому станет не по себе. Кто попросит остановить раньше времени. Но тогда я не понимал, что я сам катаюсь на этой же карусели. Что сам должен был давно крикнуть:
— Остановите! Один из нас сойдет.
Но я сидел и наблюдал.
Вошли трое мужчин. Заказали столик. Значит, должны прийти и дамы. Сегодня их последний вечер в санатории.
Почему бы и не гульнуть.
Женщины в вечерних платьях. Пахнут «Красным маком». Я знаю. Нет, водку они не пьют. Это в начале вечера. Якобы. А потом пойдет все. И водка. И, «ребята, что-нибудь для нас, повеселее. Ну мы же завтра уезжаем».
Ну и что? Из нашего ресторана каждый день кто-то уезжает. Счастливо. Потом долго пересчитывают счет, а потом поднимаются и…
Кто как может, но с душой чтобы! «Один раз в год сады цве-е-тут!»
Больше они в ресторане не появляются.
А вот мужчина ждет. Женщину. Да, он женат. И в характеристике у него, наверное, «морально устойчив», но она ему очень понравилась.
Они сидят в столовой за одним столом. Сидели почти месяц, и вдруг вчера он увидел. А почему бы не в ресторан. Он занял место в углу, подальше от нас, чтобы можно было поговорить. Конечно, официантка не пустит его сидеть в углу. В углу для солидных клиентов, а не для санаторских. Вот здесь под колонкой свободно, а там заказано. Ладно, сойдет и здесь. Почему ее нет? Может быть, передумала? Мы вместе смотрим на дверь. Мне интересно, угадаю я сегодня, кого ждет этот мужчина. Еще сто. Она не придет! Он откупоривает заказанную бутылку шампанского, заказанную для нее, а она…
Она влетает в зал, ослепляя, официанток и нас своей счастливой улыбкой. Она задержалась. В парикмахерской очередь. Хочется быть красивой. Ее ждут. Впервые за столько лет. Я не ошибся и сегодня. Завтра они придут снова и почти не будут пить, а потом опять придут. Они будут смотреть в глаза друг другу, когда будут танцевать, смотреть просто так, как в зеркало. И по их лицам будет видно, что они увидели в нем свое отражение, такое незнакомое, что не могут оторваться от него. Это зеркало разбудило их обоих, их чувства, которые так долго спали, что им казалось, они никогда не проснутся. Но они проснулись, и это пробуждение принесло им боль, потому что само пробуждение было похоже на сон, который должен вот-вот закончиться. И он закончится, и они разъедутся в разные стороны, ворочаясь на полках вагонов, вспоминая наш ресторан, слова каких-то песен, под которые они смотрели в глаза друг другу. Дома их будет ждать забытая за этот месяц жизнь. И мужья не будут узнавать жен, и жены станут какими-то раздражительными и будут плакать иногда, услышав по радио песни, которые им пели мы. Это будет длиться до тех пор, пока их чувства не заснут опять, а они сами окончательно проснутся. Адреса, спрятанные в дальние уголки, затрутся на сгибах, обветшают, рассыпятся, и, находя их, владелицы долго не смогут вспомнить, что было записано на истлевшем листочке.
Я вижу это каждый день.
Потом Илик купил машину. Первый из нас. Красный чемодан той же фирмы, что и наш «жучок». Вначале Илик купил джинсы, потом еще одни, — потом вельветовые.
Потом машину. По случаю.
Илик все покупал по случаю. Нас это не удивило. Когда он купил первые модные штаны, нас это удивило гораздо больше.
Мы ездили за машиной в Москву. Ровно сутки я сидел за рулем. Столько же Илик. Дома я уснул не раздеваясь. Разбудил меня. Илик.
— Приезжай посмотри, как я разгрохал тачку, — сказал он.
Если бы Илик знал историю древнего мира, он бы понял, что это было знамение, означающее, что покупка, не совсем удачная. Саша ремонтировал теперь и «чемодан». Он тер красные бока авто и приговаривал:
— А что сделаешь, Илюша, все равно перекрашивать.
Однако вопреки всем законам физики машина Илика хоть и со страшным треском, хоть и на одной скорости, но двигалась. Все лето мы почти не видели Илика. Мы засыпали и просыпались под тарахтение его агрегата.
Однажды утром Илик привез нам своего гениального брата.
Я чистил картошку и резал помидоры, Гешка спал после бурно проведенной ночи. Кырла мыл пол.
И вдруг из красного чемодана вышел довольно высокий молодой человек с глазами чуть навыкате и явно изнывающий под бременем гениальности! Брат вел себя, как на приеме у консула.
Это мы так подумали:
— Только что из Италии, — сказал Илик, — с международного конкурса.
— А мы изволили ваш рояль выгружать из товарного вагона с превеликим усердием и уважением, — сказал Кырла, бросая тряпку в ведро и по-женски вытирая руки о джинсы, как о передник. — Как конкурс прошли-с?
— Блестяще, — скромно встряхнув головой, ответил гений.
В честь высокого гостя был дан завтрак из трех блюд:
Картошка вареная с курицей и с грибами — консервный вариант.
Салат из помидоров с маслом подсолнечным рафинированным.
Чай с сахаром — бери сколько угодно, все равно взяли в ресторане.
Чувствовалось по всему, что Италия произвела на нашего, гостя неизгладимое впечатление:
— Небо — голубое, как на открытках. Одно дело читать и слышать, а другое — увидеть. А вот в Венеции очень сыро, инструменты в целлофан заворачивали, — закончил свой рассказ брат.
После непродолжительного отдыха и лечения брат должен был отбыть в Москву для продолжения шлифования граней таланта.
Лето… Лето пронеслось для нас одним прекрасным днем, полным солнца, проведенным на берегу моря. Мы уплетали арбузы, которые покупали на маленьком черногорском рынке, где какие-то люди торговали желтыми целлофановыми кульками с улыбающейся звездой эстрады и смазанными силуэтами певцов с Ямайки. Потом, отложив свою долю, они отдавали выручку полнеющему молодому человеку, который сжигал вечера у нас в ресторане, заливал их шампанским, бросая немыслимые чаевые, заказывал песни без счета. Все старались попасть к нему в друзья и открыть дверь его «Волжанки», в которой он часто засыпал, не успев завести ее, и сторож дядя Гриша всю ночь охранял его, забыв свои прямые обязанности, потому, что знал — Юра просто так этого не забудет. И все продавщицы завидовали той, которую он выбирал себе в подруги, потому что были дуры и на что-то надеялись, будто и не знали, что к нему иногда приезжает женщина, и они сидят в углу за столиком, и официантки никого к ним не подсаживают, и женщина часто планет и просит его бросить все это, а он смеется и кричит нам, чтобы мы дали жизни.
И мы давали.
А потом разбредались кто куда, потому что нас тоже любили продавщицы и приезжие студентки, и чьи-то жены, и они все чувствовали себя возле нас участниками какого-то неизвестного им праздника и плакали, понимая, что для них этот праздник закончился. А мы собирались на своем чердаке, чтобы броситься на раскладушки и заснуть под рассказы гениального брата про то, как сыро в Венеции, и как приходилось заворачивать инструменты в целлофан, и про то, что поют на улицах так, как нам и не снилось.
И мне снилась та, которую я всегда хотел бы видеть рядом и на чердаке, пропитанном запахом, чебуреков, и в Италии, где в холодильники ставят маленькие бутылочки с молоком.
А на утро все начиналось снова: и рынок, и арбузная скибка, разрывающаяся во рту тысячей сладких бомбочек, потом снова эстрада, смех, танцы посетителей… И каждую ночь, засыпая, я думал о той, которая нужна мне больше всего и которая с каждым днем остается все дальше и дальше, потому что здесь меня становится все меньше и меньше.
Потом купил машину Гешка. Ему помогли родители. У Гешки все было давно готово: и куртка гонщика с мчащейся машиной на спине, и магнитофон, и чехлы. Не хватало малости — прав. Тем не менее, за рулем, пусть даже неподвижной машины, он был неотразим. С Гешки можно было писать картину о пользе сидения за рулем «Жигулей». Глаза чуть-чуть прикрыты. Самую малость. Вот так.
— Прошу! Только дверью не хлопать! И не курить, чехлы горят.
— Воды! Умираем! — слышались крики.
То же самое хотел крикнуть и я, сидя в пустом зале филармонии. Закончился концерт, отзвучала музыка. МУЗЫКА. Мы не смотрели друг другу в глаза. Разве мог я называть музыкой звуки, которые извлекали мы при помощи нашей прекрасной аппаратуры? Мог ли я себя называть музыкантом?
Нет. В этом я уже не сомневался.
Я произнес это вслух. Нет, на меня не посмотрели, как на сумасшедшего. Все думали об этом.
— Ничего, подзаработаем, займемся музыкой… — сказал кто-то, но меня эта фраза не могла уже успокоить.
Где-то за морем угасло лето, мы чувствовали, как галька на пляже вечерами становилась холоднее.
Потом уезжал Кырла. Навсегда. В какую-то глушь по распределению. Солнце играло на свежевыкрашенных боках «жучка»— белый верх, черный низ — какую-то грустную мелодию.
«Где же ты? И где искать твои следы»… Или что-то в этом роде.
Саша вылез из-под машины, заглянул в мотор, вытер рукой нос и встал рядом с нами, опустив свои и без того покатые плечи.
