Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Полковник выручает меня: «Взвод! В атаку, вперед!» Траншея, оказывается, все-таки глубокая. Я прыгаю в ней, как собака за колбасой, ребята успевают отойти метров на двадцать, но я их быстро догоняю, потому что двигаются они не спеша, как будто атака психическая.
— Серега! — ору я. — Ура! Бей фашистских захватчиков!
Но Серега отваливает вправо и шипит:
— Дистанция!
Какая на фиг дистанция! Сейчас убьют. Ура!
Полковник свистит и крутит фуражкой над головой — все ко мне!
— Шаров! — говорит он, опять построив нас перед траншеей. Шаров это я. — Для кого я полтора часа рассказывал?
— Очень интересно рассказывали, товарищ полковник! — Грач спешит мне на выручку.
— Помолчите! Лисицын, назовите ошибки курсанта Шарова.
Ошибок я сделал целую кучу — не вырубил ступеньку и потому долго вылезал. Побежал, хотя до противника еще больше двухсот метров, и надо было двигаться ускоренным шагом. Кричал «ура», а «ура», мощное оружие советской пехоты, должно обрушиваться на противника неожиданно. Не снял чехол с гранатомета.
— Еще! — требует полковник. — Не знаете? — он нагибается и швыряет к моим ногам сумку для гранат. — Разгильдяй! Как вы пошли в атаку без боеприпасов?
— Но она пустая, товарищ полковник. Гранат мне не выдали.
— Молчать! Или я вам сейчас камней прикажу положить.
Правильно, булыжник — мощное оружие пролетариата. Он еще пару раз обзывает меня, а потом вламывает Сереге за засученные рукава — форму не соблюдаете! Расстегнуть одну пуговицу на воротничке — единственное, что нам позволяется.
И опять — «Взвод! В атаку, вперед!» Цепью мы проходим метров сорок, потом Мандарин что-то кричит и машет автоматом. Ага! Перестраиваться в колонну, чтобы преодолеть проход в проволочном заграждении. А попробуй перестроиться, если расцепились мы метров на семьдесят, а Серега из середины рванул к проходу так, будто ему там медаль повесят. Он первый, конечно, проскакивает этот коридор, обозначенный веточками, и, оглянувшись, видит, что мы бежим дружной толпой метрах в тридцати. Серега плюхается на пузо, раскидывает ножки пулемета и строчит, прикрывает наш подход. Полковник свистит отбой.
— Лисицын! — говорит он, когда мы взмыленные возвращаемся на рубеж атаки. — Вы сейчас положили весь взвод, тридцать жизней у вас на совести. Куда вы спешили, Никонов? Почему не дождались товарищей?
— Пусть бегают! — Серега еще не остыл после подвига.
— Бегать нужно быстрее! — соглашается полковник, и мы бежим в третий раз.
И опять мы только вырываемся из прохода — свисток, назад! Оказывается, мы должны держаться правой бровки, слева двигается поддерживающий нас танк. В четвертой атаке придурковатый Сапелкии так рванул с левого края, что влетел в проход со своим автоматом раньше Сереги — не считать, впереди должен быть ручной пулемет. В пятый раз нас возвращают опять из-за меня — я не успеваю пристроиться к Сереге, а в колонне мне надо быть вторым. В шестой раз все было правильно, мы преодолели эти самые заграждения, развернулись за танком, еще метров десять (а мы уже несемся изо всех сил), еще метров десять, и мы грянем «Ура!» и свалимся на голову неприятеля. Но свисток. Мы возвращаемся. Грачик лежит воронкой кверху перед заграждениями. Ладно, похоронная команда закопает. Мандарин берет его автомат.
— В чем дело, Грачиков? — спрашивает полковник, построив нас.
— А я убитый. Имею право?
— Из-за вас товарищи побегут еще раз.
— А я больше не могу. Я убитый. Ведь на войне это бывает?
— На войне не бывает «не могу», товарищ Грачиков, на войне есть слово «нужно»!
И последнюю атаку нас водил сам полковник. Иначе бы он нас не поднял. Он бежал за нами метрах в десяти, и мы все сделали правильно — враг был разбит, и победа была за нами.
Потом мы сидели в тени, неохота было даже разговаривать, и я решил, что поедем в Сокольники — наплевать мне, какое на ней будет платье, я ее пальцем не трону, буду лежать на спине под кустиком, и больше мне ничего не надо. А за обратную дорогу пусть сама платит, если поехала.
В лагерь мы шли под командой Мандарина — полковнику все-таки не надо было бегать с нами наперегонки. С полковником остался Сапелкин. Мы шли тихие и внимательные, и никто не рубил товарища по пяткам. Серж Никонов затянул:
Мы идем по полигону,
Солнце светит высоко,
Лейтенантские погоны
Заработать нелегко.
Никто не поддержал, хотя это была все та же «Сюзанна».
Вечером — а после обеда у нас еще было два часа строевой и два физической, — вечером, после отбоя, старшина опять гулял с нами в сторону леса. А нам уже было наплевать. Мы уже шли как пьяные и хохотали. И даже команда «Правое плечо вперёд!» казалась нам очень смешной, как будто мы ее в первый раз слышали.
— Нигилисты! — встретил нас Трошкин, когда это все-таки кончилось. Он сидел у палатки, подвернув босые ноги, и грыз украденный на кухне сахар. — Вы думаете, потомки вам памятник поставят? Покажите мне это место. Я орошу его солеными брызгами.
4После завтрака старлей Гречишкин ведет нас на полигон. Снова, конечно, со скатками, противогазами, лопатками. Ну и оружие — само собой. Идем стрелять — поясная мишень, из автомата, одиночными выстрелами. Патроны нам не роздали, их несет Мандарин — не жалеет начальство младших командиров. Нам-то что, а вот Серж Никонов, наверное, очень переживает, душевная травма у него. Но держится и пулемет свой прет как ни в чем не бывало. Пулемет нам на полигоне не понадобится, мой гранатомет тоже. Но несем. В армии главное что? Порядок.
Свою пустую сумку я тоже тащу, хотя ею даже в рукопашном бою не убьешь. Разве что заставишь противника ее проглотить. Но сумка здоровенная, пока он будет глотать, война, наверное, кончится. Но несу. Хорошо еще, что полковник в нее булыжники не положил. В армии самое важное что? Дисциплина.
Дисциплина создает порядок. Порядка без дисциплины, как известно, не бывает. И если дисциплина требует, исполняй приказ, так как дисциплина сама по себе есть высший смысл, и то, что угодно ей, угодно и смыслу. И не стоит обольщаться насчет своих возможностей, не стоит вступать в личные противоречия с высоким смыслом. Все равно тебе до него даже не дотянуться. Да и не дадут.
Лагерь наконец кончился. Гречишкин, который все время шел сбоку, не обращая на нас никакого внимания, встрепенулся, поправил ремень с тяжеленным стечкиным (это офицерский пистолет в деревянной, похожей на небольшой рояль кобуре), окинул нас быстрым взглядом и крикнул:
— Взвод! — на внимание командира мы должны ответить усердием. Тверже шаг! Выше ногу! — Взвод! Запевай!
Мандарин озабоченно оглядывается. Мы рубим строевым. Трошкин от усердия весь как на шарнирах ходит. Он сегодня первый день как от нарядов освободился. Тянется противная минута.
— Валяй, — толкаю я Грача, — начальство просит.
— Пой! — поддерживает меня кто-то сзади.
— Отвали! — огрызается Грач. — Сами пойте. Мне еще два наряда ни к чему.
Гречишкин пятится перед строем, не спускает с нас глаз. Расправь плечи, Серж, пусть он меня не видит. Почему я должен петь? Не праздник сегодня. И почему я должен петь, когда мне этого не хочется?
— Взво-о-о-од!
Строевым так строевым. Идея в общем-то ясная. Строевой шаг — раз, раз! раз, два, три! — связывает нас единым ритмом, превращает нас в единое целое. Теперь до песни осталась самая малость. Осталось только продернуть через этот ритм ленточку мелодии. Какого цвета ленточку желаете, товарищ старлей?
— Бегом!
Эх, поспешил Гречишкин. Еще минута — и мы бы запели. Погода хорошая, еще не устали — обязательно бы запели. А теперь ничего хорошего не выйдет.
В скатках мы еще не бегали. Я не знаю, за что хвататься. Ребятам, наверное, легче — придерживай одной рукой автомат, а другой скатку, чтобы не лезла на голову. А у меня эта сумка мотается, как хвост, и лупит меня по ногам.
— Не отставать!
Но Серж совсем без понятия. Куда он мчится? И Мандарин тянется за ним, чтобы не ломать строй. Гаубицу на Серегу повесить нужно, миномет прицепить — пусть тянет, если он такой трактор.
— Быстрей!
Гречишкину тоже бежать не сладко. Этот самый рояль болтается у него и сбивает с шага. Да и бежит Гречишкин не по дороге, а сбоку, целиной. Но бежит легко, нас не первых, наверное, гоняет. Ваня обходит меня, во всю работая локтем. Соревноваться решил!
— Стой! Налево!
Трошкина, оказывается, потеряли. Он еле-еле ковыляет, и морда у него злая, словно кто-то съел его пайку. Но шагов за десять он переходит на строевой, и лихо козыряет:
— Разрешите встать в строй?
— Вас команда не касается? — кричит Гречишкин. — Почему отстали?
— Ноги болят.
— Вам сапоги по размеру выдали? Сами, значит, виноваты. Еще раз отстанете — накажу!
