Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Разногласий не было никаких. Все мы — четвертый курс, факультетское начальство, и почти каждый имеет право на какой-нибудь ключ — кто от профкома, кто от спортклуба, кто от Красного Креста и такого же Полумесяца, а в наших пустых рюкзаках можно пронести хоть весь гастроном были бы деньги. Тихий и обстоятельный гудеж начался за запертыми дверями — в армии все делается с запасом, где полтора часа, там и два, береги закуску, запуски не хватит.
Но на вокзал явились точно и в полном составе, под придирчивым оком начальства каждый блестел, как стеклышко, а целоваться с полковником нижнему чину не положено, да и ни к чему — наши полковники едут с нами.
ЧП случилось в городе N, где была пересадка. Трое наших зашли добавить и отстали. Они рванули на такси, пока мы гребли на речном трамвае, обогнали нас минут на тридцать и первыми рапортовали заплетающимися языками вышедшему нас встречать командиру дивизии, что курсанты такие-то для дальнейшего прохождения службы прибыли. Потом они улыбались нам из-за штыков караула виновато и счастливо, как репатрианты на пограничной станции.
А какие оскорбления сыпались на нас в эти минуты. Мы разгильдяи, мы вакханалия, мы худший факультет лучшего университета страны... Наши полковники молча выражали свое презрение, и только тонконогий Скоков задумчиво улыбался. Но кто знает, чему может улыбаться человек, окончивший две военные академии подряд?
Ребят увели на гауптвахту. В университет они вернутся уже только за документами. Сгорели мы по недоразумению, как поется в одной такой песне.
Пожилой старлей, гуляющий возле нашего загона, останавливается и кричит:
— Курсант Трошкин, ко мне!
Трошкин, беззвучно матерясь, карабкается в одном сапоге. Развертывающаяся портянка запечатлевает его стремительное движение.
— Обрежьте, — говорит старлей, — а то к вечеру ноги собьете.
— Ладно. Сам соображу.
— Смирно! — взвивается старлей. — Отвечать по уставному не умеете? Два наряда вне очереди!
Мы несем тяжелые потери. А бой еще не начинается. Кто из нас встретит завтрашнее утро?
Через час нас выстраивают снова, на этот раз на пыльном плацу возле палаток. Мы уже сходили в каптерку, сдали личные вещи. Обратно каждый возвращается с легкой грустью о гражданской жизни и с зубной щеткой, пастой и мылом, завернутыми в домашние трусики. Набили сеном тюфяки и застелили постели... Но вздремнуть не удалось — выходи строиться!
— А ты говоришь — купаться! — протянул Грачик. — Холодно еще, мамочка не велит.
Теперь компания совсем домашняя — все начальство разошлось. С нами только три старлея — командиры взводов и капитан — командир роты. Он ходит перед нами, выстроенными повзводно, и говорит примерно так: лиха беда — начало, забудем прошлое, мы армию нашу растили в сраженьях, командир всегда прав, хорошему солдату служить легко.
— Ну и все, — заканчивает он. — Для сведения, моя фамилия Останин.
— Оставим! — рифмует кто-то.
— Придется. А в следующий раз за разговоры в строю накажу. Понятно?
Мы молчим, задавленные этими посулами и угрозами.
— Напра-во! Старшина, ведите роту в столовую. С песней! — игриво кричит он нам вслед.
Мы выходим на рыхлую песчаную дорогу. Старшина рысью — и как у него это получается по такому песку — обгоняет строй.
— Рота, запевай!
Держи карман шире, старшина! Наши ребята в кутузке? Трошкина нарядами обвешали? А сапоги? С утра не жрамши к тому же. Нету песен, старшина! Никто не говорит это — знаем мы ваши порядочки. По думать-то ведь еще можно?
— Запевай! — надрывается старшина.
Вот ведь, такого молодого так орать научили!
Грачик поправляет очки — чопорный интеллигент из Малаховки, и, выставив кадык, задумчиво (идем мы не очень шибко) начинает:
Целый день лежим на нарах,
Вспоминаем жен чужих.
Два наряда он уже заработал.
— На фига, очкарик, выпендриваешься? Нам же хуже будет! — гундосит осторожный Трошкин. — Дайте ему кто-нибудь по шее.
Но Грача уже не остановишь.
В дерзко смятых пеньюарах
Или — лучше бы — нагих.
А теперь хор. Стройный и могучий мужской хор подхватывает мелодию:
Эге-ге-гей! Сюзанна!
Мы вышли из игры,
И повисли, как бананы,
Наши грозные...
— Отставить! — вопит старшина, он опять бежит откуда-то сзади, красный от натуги. — Прекратить! На месте, стой!
Но, милый, разве нас теперь остановишь? И мы бережно и спокойно повторяем припев.
— Рота, налево! Кто запевал?
— Бизе! — представляется Грачик и смущенно поправляет очки.
— Два наряда вне очереди! Смешно? Кто еще хочет?
Ох и помотал же нас старшина после этого выступления. По гадскому сыпучему песку мы шли строевым, неслись как угорелые, а он кричал: «Быстрей!» Несколько раз мы проскакивали столовую, потом какой-то сверхсрочник с красной повязкой остановил нашего начальника — обед остывает.
На вечерней поверке капитан Останин делился с нами своими сокровенными мыслями:
— Весь полк уже знает, что вы хорошо поете. Меня это радует, потому что скоро дивизионный смотр. Но репертуар вам следует обновить. Надо петь не про баб, а про воинскую доблесть, чтобы дух поднимался, а не, сами понимаете, что. Попробуем?
Нам предстоит совершить последнюю прогулку. Скорее бы — находились за день. И лучше бы поспеть первыми — другие роты займут этот загончик, обнесенный плетнем, не протолкнешься.
С места, с песней, шагом марш! — командует Останин.
«Песни ему не хватает! Дожили! В сортир строем с песней ходим!» — вопят наши униженные индивидуальности.
— Рота, запевай! — кричит Останин.
В немом безмолвии мы проходим мимо веселого загона, откуда доносятся тяжелые вздохи и бойкая скороговорка счастливцев.
— В сторону леса, — кричит Останин старшине, — и обратно. Пока не запоют!
Трошкин пришел с кухни ещё позже. Он сбросил сапоги на решетчатый настил перед койкой и счастливо засмеялся.
— Шакаленок! — позвал он. — Служи честно! Смотри начальству в рот, целуй его в щечку. Горлопаны приведут Россию к гибели.
Он долго тер громадные, сбитые в кровь мослы и смотрел на звезды в проем палатки.
2Утром мы просыпаемся от духоты. Солнце накалило брезент, а Трошкин на ночь застегнул все, что было можно, только замок не повесил. Китайский мандарин Ли-си-Цын, облаченный в казенные кальсоны — помкомвзвод пока единственный, кто добровольно изменил личным трусикам, — откидывает полог и осторожно, на четвереньках высовывается. Из-за мандариновской спины видна парадная линейка, песчаная полоса метров в двадцать шириной. Она тянется километров на семь, вдоль всего лагеря, и ни один охламон не имеет права ни днем, ни ночью ступить на нее своей кирзухой — только командир дивизии, и то не для моциона, а с рапортом генералу, если он приедет инспектировать, а также министру обороны, который может приехать сюда просто так, удовольствия для, как на дачу. Это нам тоже объяснили. Нижнему чину за каждый шаг по святой земле, конечно, наряд вне очереди.
Мандарин распрямляется и смотрит на часы.
— Трошкин! Тебе подъем. Через десять минут должен быть на кухне.
— Не учи ученого! — мужественно отбивается тот и натягивает одеяло на голову, но это уже дохлый номер.
— Мандарин! У тебя руки чистые? — осведомляется Грачик, но помкомвзвод оставляет этот вопрос без внимания.
— Ребята, — выступает он, — а что, если сейчас всем встать по-тихому и пришить подворотнички? Днем некогда будет.
— Вспомнил! — отзывается молодцеватый Серж Никонов — у него уже, конечно, пришито.
— Петя! У тебя руки чистые? — опять задушевно спрашивает Грачик.
Трошкин, матерясь — поспать не дают — сбрасывает одеяло, тянет отсыревшие за ночь галифе на волосатые ноги. Серж, лежа на спине, разглядывает свою гимнастерку, растопырил руки на полпалатки.
— Ты что, не мог их снаружи повесить? — накидывается Мандарин на Трошкина, который вытащил из сапога портянку и самозабвенно обматывает ступню.
— Мне батя значок отличного пожарника дал, — говорит Грачик. — Никто поносить не хочет? Дорого не возьму — три воротничка. Показать, Серега?
— В ларьке купишь.
— А «ворошиловского стрелка» он не дал. Бережет как память. Показать пожарника?
Трошкин, закусив губу, толкает пухлую ногу в сапог.
— А маршальской звезды, извини, нету, — продолжает Грачик. — Хотя у одной девушки папаня герой. Когда приедем, могу на день достать звездочку. Но не больше, а то они вопрос ребром поставят.
— Трошкин, на выход! — командует Мандарин. — И бегом. А то еще схватишь.
Трошкин срывает портянки, сует их в сапоги, прижав сапоги к груди, как букеты, роется в постели — пилотку потерял. Портянки пенятся в сапогах, это похоже на шампанское в бокалах.
