Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь
Тонка премного удивилась этому революционному нововведению, как и всему остальному, что произошло с утра, но быстро освоилась с либеральными правилами и с аппетитом набросилась на еду. Ее восторги по любому поводу всем доставляли удовольствие, а аббат посматривал на нее с особой нежностью.
К концу дня добрались до Дрездена. Низкое солнце делало ослепительными фасады высоких домов, выкрашенных в яркие цвета, и памятники с тонко орнаментированными фризами. Позабыв обо всем на свете, затаив дыхание, крестьянка из Дукса взирала на дивное зрелище. Однако высота домов, толпа на улицах внушали ей страх. Самые обычные творения цивилизации повергали ее в глубочайшее изумление.
~~~Остановились в «Саксонии», заняв весь первый этаж. Вдоль всего этажа шел балкон. Г-жа де Фонколомб поселилась в самой середине, ее комната представляла собой скорее гостиную, где можно было собираться. В глубине был альков, две застекленные двери вели на балкон, который в этом месте расширялся так, что там можно было собираться небольшой компанией. По вечерам фонарь на испанский манер освещал весь балкон.
Полина заняла соседнюю комнату, также просторную, с французской постелью, которую ей предстояло делить с Тонкой.
Казанова поселился в коморке в конце балкона, как нельзя лучше соответствующей его намерениям: она была смежной с комнатой Полины, а задвижка на потайной двери была лишь с его стороны. Зная, как крепко спит Тонка, он мог бы с помощью своего доброго ангела проникнуть к Полине, даже не пользуясь окном.
Г-н Розье и аббат разместились в большой комнате с двумя кроватями на другом конце этажа.
Оправившись от дороги, поужинали раньше обычного у г-жи де Фонколомб, которую дорога утомила. На сей раз пища была приготовлена не г-ном Розье. Казанова спросил шампанского и, несмотря на протесты Демаре, стал развлекаться тем, что слегка спаивал Тонку, которая пришла в такое веселье, что повалилась на пол, задрав ноги. Из-под юбок мелькнули черные панталоны. Сей необычный факт обрадовал г-жу де Фонколомб, и она шутки ради поинтересовалась у Полины, не по ее ли совету малышка носит траур по своей невинности. Ко всеобщему удивлению и словно бы не замечая, насколько это смешно, Полина ответила, что печется о нравственности этого недалекого существа.
К девяти вечера все разошлись по своим комнатам. Фонарь был погашен. Джакомо еще долго не ложился и в задумчивости сидел на балконе перед своей дверью.
Его тяга к Полине не была в сущности настоящей страстью, скорее он стремился к тому, чтобы последнее слово оставалось за ним, а не за этой гордячкой. Иные женщины, которых, ему казалось, он когда-то любил, также были его противниками, которых случай скорее противопоставил ему, а не поставил на его пути. Когда любовь — не производное искреннего огня в душе, она легко превращается в некую дуэль, которая может длиться, и не до первой крови. Само удовольствие в таком случае имеет тяжкий аромат и горький привкус. В таких отношениях больше сладострастия, чем чувственности, а наслаждение причиняет боль.
Ему вспомнился Лондон, Шарпийон, его пагубная страсть к ней, навеки оставившая в нем неприятный осадок.
Затем мысли его бродили по менее мучительным воспоминаниям, причем иные события имели место в этой самой гостинице, в той комнате, которую заняла пожилая дама, и на этом самом балконе. Отсюда был виден дом, где жила его мать до своей смерти, последовавшей двадцать лет назад. Чуть дальше, в той же стороне жил его брат Джованни, уважаемый всеми директор Академии Изящных Искусств Дрездена. В противоположном направлении находился дом его сестры Марии Магдалены Антонии.
Подумалось: в будущем сохранится память о Джованни, непременно о Франческо, другом его брате, художнике-баталисте, и даже об актрисе Занетте, их матери, но, уж конечно, не о нем, Джакомо, авторе многочисленных трудов по философии, истории, политике, математике, которые уже сейчас, при его жизни, канули в Лету. От него не останется ничего, кроме нескольких паршивцев, которым не следовало бы и появляться на свет, либо слишком красивых нимф, таких, как Лукреция, с которой иными ночами он забывал о своем отцовстве.
Никогда еще Джакомо до такой степени не чувствовал физической усталости, проистекающей от возраста, а может, и от всего его существования, вся тщета которого вдруг с устрашающей ясностью представилась ему. Он так жадно и ненасытно жил, с такой расточительностью отдавал времени себя, столько всего перечел, написал, столько любил, столько свершил и столько сам же и поломал… и ничего из всего этого не останется? Никакого следа его пребывания на земле?
~~~Снова подумалось, что ему никогда уж не увидеть Венеции, так жестоко обошедшейся с ним, да и самой попавшей в руки якобинской канальи. По странному стечению обстоятельств свои дни он окончит недалеко от Дрездена, который был второй, а возможно, и первой родиной Казановых. Этот возврат к тем, кто ему был близок по крови — Занетте, Джованни и другим, — бесконечно удалял его от него самого, Джакомо Венецианца, и погружал в грустные думы: Занетты и Джованни больше не было, сестра Мария Магдалена, племянница Терезина, другие племянники… он не хотел их видеть, не потому, что был с ними в ссоре, а просто его с ними ничто не связывало. Старость делала Джакомо чуждым всему, что имело отношение к настоящему.
Устремив взгляд в темные дали прошлого, в которых дрожали бесчисленные звездочки его привязанностей, он предавался размышлениям, а в это время с другого конца балкона к нему незаметно подкрадывалась тень. Он вздрогнул от неожиданности. Это был аббат Дюбуа в домашнем шелковом халате, еще больше, чем сутана, делавшем его длинным и тоскливым, как пост.
— Я знал, что вы бодрствуете, ибо балкон этот — очень подходящее место, чтобы мечтать, на нем отчего-то вовсе не клонит ко сну.
— Вы пришли исповедовать меня? — пошутил Казанова.
— Увы! Скорее исповедаться самому.
— Насколько мне известно, вы благоразумно утоляете свои желания еще до того, как они хорошенько вызреют.
— Если бы вы только знали, как я страдаю, вы бы не стали шутить, — с едва сдерживаемым жаром проговорил аббат. — Ибо я люблю! Люблю отчаянно! Безнадежно!
— Поздравляю и, уверен, Бог возвратит вам вашу любовь стократно.
— Речь вовсе не о Боге.
— Вот как! Значит, об одном из его созданий? Так-так! Господь не станет ревновать к одному из своих собственных детей.
— Речь идет о самом ничтожном из них.
— Стало быть, обо мне?
Некоторое время разговор продолжался в том же духе: один стонал и едва удерживался от рыданий, другой вполголоса зубоскалил. Дюбуа все не называл имя околдовавшей его красотки, но Казанова и без того догадался. Наконец, словно опасаясь, как бы не пробил его последний час, аббат на одном дыхании выпалил, что предметом его роковой страсти является Туанет. Он рассчитывал получить ее расположение за четыре дуката, которые выиграл у г-жи де Фонколомб, и уже внес задаток.
— Вы уверены, что она поняла, чего вы хотите? — притворно забеспокоился Джакомо.
— Она взяла дукат и тотчас же наградила меня поцелуем.
— Из чего следует, что вам полагается еще три поцелуя.
— Я готов на жертвы ради любви, — в экстазе проговорил Дюбуа.
— При условии, что сами пропоете introït[40] и устроите для себя самого мессу. У вас что, нет привычки в такого рода делах?
Дюбуа не стал обижаться, ему с таким трудом удалось выдавить из себя главное, что дальше пошло легче.
— Раз уж выдалась такая чудесная ночь… — начал он.
— Прямо-таки созданная для любви, — подхватил Казанова.
— О! Прошу вас, не прерывайте меня!
— Молчу.
— Раз уж выдалась такая чудесная ночь…
— Это вы уже говорили.
— И вам как будто нравится сидеть на балконе…
— Понял: вы желали бы занять мою постель с тем, чтобы исповедовать там грешницу, а мне предлагаете провести ночь на балконе.
— Если балкон вам почему-либо не нравится, мой дорогой Казанова, вы могли бы занять место Туанет в постели рядом с барышней.
Ночь была такой непроглядной, что Джакомо не удавалось разглядеть выражение лица падре и его глаза, по каковой причине он выслушал его, не покатившись со смеху, забавляясь лишь тем, что выдвигал всяческие возражения, и так и эдак обмозговывал дело с одной целью — разговорить Дюбуа и заставить его во всей красе показать свою глупость. Под конец же заявил, что, получив недавно знак свыше, он никак не может содействовать делу, внушенному не иначе как дьяволом.
— Но моя любовь к этому дитя искренна, — стал протестовать падре.
— Нет и нет! Ведь это мирское! И с точки зрения Господа недостойно: Туанет невинна, вы священник — преступление будет двойным.
— Но разве вы сами уже не воспользовались этой невинностью?
