Дидье Ковеларт - Чужая шкура
Вот бы какой-нибудь никому неизвестный сценарист написал для нее настоящую роль, скажем, сломанной жизнью женщины в фильме с таким маленьким бюджетом, что никому не придет в голову «раскручивать» его и определять его «потенциальную аудиторию», рассуждая о маркетинге и коллективном бессознательном. Проведя с ней три часа в лондонских магазинах, открывая ей двери и таская за ней пакеты, я поймал себя на мысли: жаль, что таким сценаристом буду не я.
~~~
Из ящика торчит желтый конверт, но бумажка с моим псевдонимом исчезла. Консьержка, выйдя из каморки, объясняет, что ей влетело: агент по недвижимости приводил клиента и совсем не обрадовался, что кто-то присвоил себе почтовый ящик. Я лишь киваю в ответ. Не хочу словами стирать охватившее меня волнение.
Прижав письмо к груди под плащом, я спускаюсь с Монмартрского холма в поисках какого-нибудь тихого незнакомого уголка. Толкаю дверь старомодного кафе — клетчатые скатерти, линолеум, старенький электрический бильярд, работяги у стойки и ярлычок «Чинзано» на залапанном зеркале. Сажусь за круглый одноногий столик, он вроде бы сухой. Заказываю чинзано, потому что никогда его не пью. И, отгородившись от других, медленно вскрываю конверт.
«Дорогой «Второй номер»!
Сама не пойму, довольна я или разочарована. Вы видите, я с Вами откровенна — еще один недостаток можно добавить к тем, о которых я уже писала в первом письме. Я почти не ждала от Вас ответа и теперь немного обижена, словно меня обманули. Вы, стало быть, существуете. Ладно. У меня такое чувство, будто Вы украли у меня частичку мечты, в которую я Вас облекла. Но я не сержусь. Ни капельки. В общем, не очень. А главное — огромное спасибо за то, что Вы почти ничего не сказали о себе. Что остались лишь тенью Ваших героев. Если обидела, извините. Но по-моему, Вам должно быть приятно. Или я плохо Вас поняла.
Ничего, если я немножко поною? Самое время — идет дождь, унылые семинаристы бредут вдоль канала, мыслями витая где-то далеко. Таков наш Брюгге зимой. Все влюбленные на Канарах. Прервусь минут на пять: только выкурю сигаретку и поджарю себе блинчик, внимая «Простым девушкам» Жана-Жака Гольдмана. Обожаю эту песню. А Вы? Она так меня умиляет. По мне, самое сексуальное в мужчине — именно нежность.
Мне немного стыдно за мою псевдокультурность, которую я продемонстрировала Вам в прошлом письме. Это от смущения. Знаете, я вовсе не библиотечная мышь, не зубрилка и не «ботанка». Я не корпела над школьными учебниками, не брала дополнительных уроков и особенно ничем не увлекалась. Читать романы я начала, как другие девчонки начинают красить глаза, — чтобы нравиться. Чтобы походить на одну женщину. Чтобы быть достойной ее. Чтобы не потерять ее за те одиннадцать месяцев в году, когда мы разлучены. Я имею в виду Н., мою лучшую подругу. Нет, почему «лучшую»? Просто подругу. Когда мы встретились, ей было тридцать лет, а мне тринадцать. Прочитав ее настольные книги, намазав губы ее помадой, я почувствовала себя женщиной.
Ничего, если я расскажу Вам о ней? Письма тем и хороши, что если Вам станет скучно, Вы всегда можете пропустить страницу, не обидев меня. Я заговорила о ней из-за «Принцессы», в которой меня больше всего поразила Ваша любовь к литературе, такая же страстная, живая, веселая и грустная, как моя (уровень знаний сравнивать не буду). Откуда у Вас это? От отца, от матери? От женщины? От одноклассницы? От чудесного учителя? Вы «цитируете» не для того, чтобы пустить пыль в глаза или отмежеваться от всяких неучей. Нет, Вы ставите кавычки, словно протягиваете руку, с желанием поделиться чем-то, что может быть одинаково близко двум людям, незнакомым друг с другом.
Возвращаюсь к Н. Имя не называю: это журналистка из Бейрута, думаю, очень известная, и если Вы вдруг с ней знакомы, я не хочу, чтобы Вы рассказали мне, как она и что с ней. Не надо. У меня дурное предчувствие. Я хочу сохранить ее живой и думать о ней в настоящем времени всякий раз, когда читаю хорошую книгу. Читая «Принцессу песков», я почти физически ощущала ее присутствие, и потому с тех пор Ваш роман ассоциируется у меня с запахом ладана, жимолости и дубового мха. Этот запах после каждого ее отъезда всегда витал у нее в номере, пока в нем не поселялся другой клиент. Я ненавидела всех людей, которые въезжали туда после нее. А сегодня ненавижу уже всех клиентов отеля, потому что она больше к нам не приезжает.
Каждый год, с первого по тридцатое сентября, она снимала у нас двадцать восьмой номер, самый красивый, с балконом и видом на канал. Когда она приехала к нам впервые, она была с мужчиной, которого я плохо помню, разве что она была безумно в него влюблена. Как раз в тот год родители стали поручать мне разносить еду по комнатам. Она прикрывала его одеялом, улыбаясь мне. Из номера они почти не выходили. Через год она вернулась одна. Вся в черном, с виду такая же влюбленная, и опять заказывала на двоих. На третье утро она меня пригласила меня позавтракать вместе с ней. И мы разговорились. Она дала мне два романа, которые перевернули мою жизнь: «Тома-самозванец» Кокто и «Сильву» Веркора. В одной истории — обманщик, прочертивший на своей ладони вторую линию жизни. В другой — лисица, обернувшаяся женщиной на глазах у охотника, который собирался ее убить; он оставляет ее в своем доме, занимается ее воспитанием и влюбляется в нее. Только в кого он влюблен: в женщину, которой стала лисица, или в лисицу, которая продолжает жить в ней?
На следующий год благодаря ей я прочитала Генри Миллера, Бальзака, Гомера, Дидро, Фелисьена Марсо… И вот так, книжка за книжкой, все то время, пока ее не было, до того момента, когда моим родителям вздумалось отремонтировать отель. И переделать номера. Все поменять, модернизировать, «привести в нормальный вид». Приехав, Н. не узнала места, где каждый сентябрь поминала утраченную любовь. Она уехала на следующий же день и больше не появлялась, не писала мне, не подавала признаков жизни. Три года я только и делала, что преклоняюсь пред этой женщиной, так ценила ее дружбу, любовь, читала, чтобы понравиться ей, жила от сентября до сентября, а она, оказывается, приезжала сюда только из-за комнаты. Ради комнаты, возвращавшей ей воспоминания, в которых мне, официантке, места не было. Нет, я преувеличиваю. Она отвела мне малюсенькую роль в своей жизни — роль гусеницы, которую можно превратить в бабочку. Мысль о том, что я перестала существовать для нее, стоило родителям сломать декорации, мысль о том, что они тем самым сломали и мою жизнь, долго мешала мне полюбить кого-то другого. Но, как сказал Брель, ко всему привыкаешь.
Это такое счастье, что я смогла рассказать Вам о ней, представить ее такой, какой я вновь отчасти обрела ее, благодаря Вам, в смотрительнице маяка из Нантакета. Как возник у Вас этот персонаж? Что его навеяло: воспоминание, сожаление, утрата? Разумеется, Вы не обязаны отвечать. С меня довольно и того, что я могу задать эти вопросы.
Если задуматься, по Вашему почерку не скажешь, сколько Вам лет. Не угадаешь Ваш возраст. Кто Вы, молодой человек, который много пережил? Или наоборот… Пожилой господин, который всегда оставался верен себе, и потому время утратило над ним власть? Так может быть, в наших письмах мы с Вами ровесники?
Мне часто хочется быть старухой. Чтобы тоже хранить память о счастье в четырех стенах случайного дома. В четырех стенах или на двух сотнях страниц…
Карин.
P.S. Крошка Сесилия — персонаж Вуди Аллена, из его «Пурпурной розы Каира». Эта девушка так свято верит в кино, что заставляет героя сойти с экрана.
P.P.S. Вы сейчас пишете? Надеюсь, да. Мечтаю о романе, в котором Вы не будете так держаться за стилистические экзерсисы и мелодраматический сюжет. Пусть будут Ваши герои, Ваши декорации, Ваши аллюзии… и Ваша собственная история.
P.P.P.S. Отвечу на вопрос, какого Вам не задавала: в моей жизни никого нет. Впрочем, был, больше нет, еще будет — неважно. Родители так исковеркали мне детство (не злобой, хуже: склоками, заботой о моем счастье, брюзжаньем, расчетами, жертвами с постоянными оглядками на других, чье мнение они воспринимали как нравственные критерии), что в мои годы, когда девушки грезят о любви, я грежу о тишине. О мире. О покое. Так что вы не подумайте, Ришар Глен, будто я с Вами заигрываю. И сотворила из Вас кумира. Этого нет и в помине. Ведь так чудесно писать Вам без всяких причин.
Я одна, да, но тоже радуюсь своей непарности».
* * *Мало-помалу я вновь стал слышать у себя за спиной стук бильярдных шаров. В пятый раз и в шестой перечитываю письмо, пытаясь понять, почему, читая его, я испытываю такое волнение. Стемнело. Кафе заполнено уже совсем другими людьми — постарше, поугрюмее. Пенсионеры заходят пропустить рюмочку вина или кира, прежде чем вернуться домой, к своей молчаливой половине, бурлящему супу и орущему телевизору. Они все пытаются завязать беседу с хозяином, но он слушает их вполуха, протирая стойку.
