Дидье Ковеларт - Чужая шкура
На обратном пути Кутансо оставлял меня в Вильнёв-Лубе, на ипподроме Сен-Жорж, и пока я кружил по манежу, он навещал в пансионате «знакомых», произнося это слово с ангельским целомудрием. Я учился падать, ехать шагом, брать мои первые барьеры… Я для него был прекрасным алиби. Поскольку мой учитель литературы не любил лишних церемоний после любовных ласк, он говорил «знакомым», что к шести мальчик должен быть в интернате, и мы уезжали, оба без сил. В классе он со мной обращался, как с обычным учеником, не упуская случая поставить меня на место. Но наши совместные субботы оставались лучшими воспоминаниями моей юности — до встречи с Доминик.
В день выхода на пенсию он созвал знакомых в кабачок на холмах, и, поразившись их манерности, я внезапно понял, что он гомосексуалист. Его обращение со мной никогда не давало мне поводов для таких подозрений. Отец-долгожитель вконец разорил его паллиативной терапией и домашним лечением. Мне было восемнадцать, и я только что стал обладателем трехсот тысяч франков: по просьбе дяди, так и сидевшего за решеткой, девицы из старого порта положили его проценты на мой счет. Я предложил Кутансо финансовую помощь, открыв ему истинный источник наследства, чтобы избавить от угрызений совести. Он усмехнулся, продал мне библиотеку вместе с крышей за треть подлинной стоимости, и пропал.
Два года спустя я встретился с ним в Эсклимоне, когда пытался, по его стопам проникнуть в суть творений Аристофана. Узнать его было трудно, он стал похож на огромного загорелого паука. В рубашке с кокосовыми пальмами и бронзовым скарабеем на груди он появился внезапно в реве газонокосилок, из-за которых я работал, вставив в уши затычки, и предложил съесть по мороженому на террасе отеля. Рассказал мне про Гонолулу, Хаммамет и Сейшелы, поедая суфле в соусе «Гран-Марнье». Потом внешне совершенно спокойно зашел в свою бывшую лачугу, сразу направился к пятому стеллажу в глубине, слева, за масляным радиатором, и достал «Тайную песнь» Жана Жене 1945 года издания. Из книги он достал письмо, служившее закладкой (я так и не решился его прочитать), и сунул в карман со словами: «Хочу показать его Омару». Он никак не прокомментировал мое бережное отношение к дому и то, что я старательно хранил его книги, которые стояли в том же произвольном порядке, как он их оставил. Переложив на меня груз ответственности, он стал заядлым путешественником и наслаждался своей пенсионной свободой, не терзая себя сожалениями. Он колесил по миру в поисках вечного лета, чтобы остановить время и победить смерть, и о доме думать забыл, сделав мне такой сомнительный подарок.
Я смотрел, как трепещет гавайская рубаха на его круглой спине, пока он шел вразвалку к такси за зеленой калиткой. Все-таки я был рад за него.
— Мсье, мы закрываемся.
Поднимаю глаза на хозяина кафе. Он закончил протирать стойку. Все стулья поставлены на столы. Пахнет половой тряпкой и окурками. Сколько же времени я просидел здесь, предаваясь воспоминаниям?
— Я заканчиваю, спасибо.
Его взгляд падает на девственно-чистый лист бумаги передо мной. Я уже не уверен, что стоит разбирать свою жизнь на запчасти. Кутансо, дядя, домик в Эсклимоне не годятся для переработки: Ришар Глен родом не оттуда. У нас нет и не может быть общих корней — разве что он мог пустить росток там, откуда мы сами родом. Допустим, мать не бросила бы меня. Попечительский совет не нашел бы моего дядю, тот не подыскал бы мне лицей Массена, и я бы не встретил Кутансо. Я бы так и болтался в Пайоне. Как сложилась бы моя жизнь, пристал бы я к воровским шайкам, наркоторговцам или актерам любительских театров, отважно выходившим порой на сцены молодежных клубов «гостевого» района, не боясь быть освистанными и забросанными банками из-под пива. Наверно, я бы попытался влиться в такую труппу, чему-то у них научился бы, играл бы второстепенные, проходные роли. Со временем мне бы надоело перевоплощаться во всех этих персонажей, придуманных другими, произносить чужие слова, изображать чужие чувства и получать за мою неумелую игру лишь свист и банки по башке, и в конце концов я, непонятый актер, начал бы сочинять реплики, наброски скетчей и монологи, которые бы вряд ли кого-нибудь заинтересовали и так и остались бы мертвыми буквами на бумаге. И мне бы ничего не оставалось, как приняться за роман в надежде, что рано или поздно он найдет своего читателя. Я бы собрал воедино мой небогатый актерский опыт, крупицы разрозненных знаний, которые актер может почерпнуть в сыгранных пьесах, накропал бы эдакий второстепенный остроумный пустячок и стал бы Ришаром Гленом.
А что, если б «Ницца» не вылетела из первой лиги? Адидас не перенес бы на гуманоидов надежды и мечты униженного болельщика, не сменил бы чернокрасную футболку на балахон сектанта. В конце концов его страсть угасла бы, тело моей матери уже не стояло бы между нами, и он признал бы меня. Я бы стал официальным членом его семьи. Там, среди простых крестьянских парней, которые выращивают клубнику вокруг бедного дома, сложенного из бетонных плит в долине реки Вар, я обнаружил бы всеми забытую дивную старушку у очага, со старыми номерами «Истории» и подборкой «Ридерс Дайджест». Она подолгу читала бы мне в послеполуденные часы, когда сыновья заняты футболом, клубникой или шлюхами.
Именно она внезапно оживает на моем листке, в пустом кафе, где раздраженный хозяин вежливо гасит одну лампу за другой, напоминая о том, что кафе закрывается. Это совершенно незнакомая, придуманная бабушка, о которой я никогда и не мечтал: новый для меня персонаж. И однако я так последовательно описываю, сколько времени мы провели вместе и какая она была замечательная, что сердце мое сжимается, по мере того как я приближаюсь к описанию ее кончины. Хотя нет, зачем? Она вполне может здравствовать и поныне, не так уж я стар. Потом, не факт, что мне сорок — все равно мы с Карин Денель никогда не встретимся. Так чего же я добиваюсь? Теперь уже знаю чего: я хочу, чтобы она поверила в Ришара Глена. Чтобы помогла мне сочинить мою вторую жизнь, только она сегодня может дать мне надежду на будущее, то есть повернет время вспять.
У меня пропало всякое желание сочинять себе другое детство в отчем доме, оно растворилось в образе спасительной старушки. Но я почти ничего не пишу о ней. Она не должна занимать больше строк, чем ливанка из 28-го номера. Пускай Карин сама ее дорисует. Пусть вообразит, как она говорит, ее прошлое, ее печали и утраты. Тем более, моего вдохновения не хватит надолго, ведь я понял наконец, откуда моя бабуля взялась. Из комиксов, что я читал давным-давно, оставаясь один в двухкомнатной квартире, где никогда не пахло стряпней. Если другие ребята из «гостевого» обожали Барбареллу, Чудо-Женщину или Джейн Биркин, вырезанную из журнала «Люи», то моей героиней была Бабушка Дак. Меня пленили ее чудесная усадьба, ее кроткая улыбка и, конечно, пирожки. Они всегда поджидали в духовке: не нагрянут ли Билли, Вилли и Дилли, устав от сердитого Макдака, ленивого Дональда и всех этих взрослых разборок? В годы скитаний по приемным семьям у меня была лишь одна ценная вещь — коллекция «Микки-Парад». Панацея от всего.
Я оканчиваю письмо, извиняясь за краткость. Слова не даются мне, Карин, не желают покидать страницы романа, над которым я сейчас работаю. Эта ложь сводит судорогой мои пальцы. В ближайшие недели я вряд ли смогу много писать Вам, но пусть это Вас не останавливает, пишите, если будет такое желание. Не знаю, как лучше объяснить. Я тоже одинок и не собираюсь ничего менять, а почерк незнакомки будет мне лучшей поддержкой. Я постоянно думаю о моей новой книге, которая, быть может, однажды попадет к вам в руки, если я только допишу ее до конца. Вы даже на расстоянии угадали, какой она будет, и описали в постскриптуме. Я бы так хотел, чтоб она вам понравилась. Ведь вы станете ее единственной читательницей.
Я заклеиваю конверт, расплачиваюсь за чинзано и бочком семеню к двери, потупив глаза. На прощальные слова хозяин отвечает настороженным кивком. Письмо я опустил в ящик на углу улицы Оршан, а сам вернулся на авеню Жюно на ватных ногах, с ощущением пустоты в сердце и грузом на совести. Но как только вошел в квартиру, где все было неизменно, царила тишина и ласково мерцали непогашенные светальники, я стал угрызаться уже под другому поводу Кот даже не соизволил подняться мне навстречу Пустая клетка на окне кухни тут же напомнила о единственном серьезном событии, произошедшем в жизни Фредерика Ланберга по возвращении из Танжера. Только что я дрожал от возбуждения, опуская в почтовый ящик письмо Ришара Глена, а теперь равнодушно гляжу на мигающий автоответчик, переполненный сообщениями. Симптомы налицо, Доминик. Моя жизнь должна была бы закончиться с твоим уходом. Но, как видишь, этого не произошло. Ты сама так хотела.
Я обхожу квартиру, ищу твою тень в кресле, твои руки на окружающих предметах, на струнах виолончели. Я чувствую, как меня наполняет нежность, грустная и мучительная. Как тогда, в прошлом году, помнишь? В какой-то момент то ли слабости, то ли безразличия, жалости, а может, из желания уколоть ты вдруг пустила меня в свою постель. Пока я тебя любил, ты внимательно смотрела на меня, снисходительно улыбаясь. А потом, когда я рухнул на тебя, ты погладила меня по щеке и произнесла тоном учителя, который хвалит нерадивого ученика, вдруг взявшегося за ум:
