Нил Шустерман - Бездна Челленджера
И капитан объявляет:
— Испытание прошло успешно!
— Что?! Где тут успех? — возмущаюсь я.
Капитан медленно направляется ко мне — его шаги стучат по медной палубе.
— Целью испытания, — объясняет он, — было опровергнуть твою теорию начет того, как достигнуть дна впадины. — Он кричит: — Ты ОШИБСЯ, парень! И чем быстрее ты признаешь свою огромную и непоправимую ошибку, тем скорее ты начнешь приносить пользу и мне, и общему делу. — Капитан удаляется, очень довольный собой.
Когда капитан скрывается из виду, на мое плечо — вот редкость! — садится попугай и произносит:
— Нужно поговорить.
70. Серебряная акула
Когда ты выходишь из дома, отец встает у тебя на пути:
— Куда это ты?
— Гулять.
— Снова? — В его тоне куда больше нажима, чем раньше, и он не спешит уступить тебе дорогу. — Кейден, у тебя все ноги в мозолях от этих прогулок.
— Значит, куплю ботинки получше. — Ты знаешь, что он не поймет, зачем тебе нужно ходить пешком. Движение сквозь мир помогает тебе не взорваться. Оно спасает мир. Успокаивает его. Теперь это не червь. Сегодня это осьминог с глазами вместо присосок на щупальцах. Он плавает у тебя в животе, меж внутренних органов, отчаянно пытаясь устроиться поудобнее. Но ты не станешь говорить об этом родителям. Они скажут, что тебя просто пучит.
— Я пойду с тобой, — говорит папа.
— Нет! Не надо! Тебе нельзя! — Ты отталкиваешь отца с дороги и выходишь на улицу. Сегодня ты в ботинках — и, оказывается, они совсем не мешают гравитации удерживать все на земле. Это глупость. Как можно было так думать? Но ты понимаешь, что, если бы ты никуда сегодня не пошел, непременно случилась бы какая-нибудь катастрофа и завтра ты увидел бы ее в новостях. Ты в этом даже не сомневаешься.
Пройдя три квартала, ты оборачиваешься и замечаешь папину машину. Она медленно следует за тобой, как серебряная акула. Ага! И у кого из вас паранойя? Если родителям приспичило следить за тобой, когда ты вышел погулять, у них точно не все дома.
Ты притворяешься, что не замечаешь машины. Просто гуляешь до глубокой ночи. Не останавливаясь, не обращаясь к людям. И позволяешь папе объехать с тобой все окрестности и вернуться домой.
71. Худший враг
Я просыпаюсь, вижу в изножье койки попугая и нервно сглатываю. Он перелетает поближе. Я чувствую на груди его острые когти. Но он не вонзает их в меня, а только осторожно шагает по драной простыне. Наконец его единственный здоровый глаз смотрит по очереди в оба моих.
— Капитан меня беспокоит, — произносит птица. — Беспокоит, беспокоит.
— Мое-то какое дело?
Штурман ворочается во сне. Попугай дожидается, пока тот затихнет, и наклоняется поближе. У него из клюва пахнет подсолнечными семечками.
— Меня беспокоит, что капитан заботится вовсе не о твоих интересах, — шепчет птица.
— С каких пор тебя заботят мои интересы?
— За кулисами, за кулисами я всегда был твоим главным защитником. Как, думаешь, ты попал в избранный кружок капитана? Или почему тебя не приковали к колоколу перед испытанием?
— Из-за тебя?
— Скажем так, у меня есть кое-какая власть.
Я не знаю, верить ли птице, но я допускаю мысль, что она — не враг. Или хотя бы не худший враг.
— Зачем ты мне это говоришь? — спрашиваю я.
— Может понадобиться… — Попугай начинает нервно трясти головой, так что она описывает восьмерки у меня перед глазами.
— Понадобиться — что?
Птица начинает мерить шагами мою грудную клетку. Щекотно.
— Грязное дело, грязное. — Попугай успокаивается и некоторое время молчит, а потом смотрит мне в левый глаз: — Если капитан не оправдает доверия команды, мне нужно знать, что я могу на тебя рассчитывать.
— Рассчитывать на меня в чем?
Птица подносит клюв к моему уху:
— В том, чтобы убить капитана, разумеется!
72. Наша единственная надежда
Ты лежишь в кровати. Без футболки. Твой мозг пожирает лихорадка, от которой не лихорадит. Снаружи льет так, будто настал всемирный потоп.
— Беда, — бормочешь ты. — В школе случится какая-то беда, потому что я не там.
Мама гладит тебя по спине, как будто ты снова ребенок:
— А когда ты был в школе, беда собиралась случиться здесь.
Она не понимает.
— Насчет дома я ошибся, — говоришь ты, — но на этот раз я прав. Я знаю. Я просто знаю.
Ты смотришь на маму. У нее красные глаза. Тебе хочется поверить, что это не от слез. Это от недосыпа. Она долго не спала. Как и папа. Как и ты. Ты не спал два дня. Может, три. Родители отпросились с работы и по очереди ухаживают за тобой. Ты хочешь остаться один, но боишься остаться один — и боишься не оставаться один. Тебя слушают, но тебя не слышат, и голоса в твоей голове считают, что родители — тоже часть проблемы. «Понимаешь, это ведь не твои родители, — говорят голоса. — Они притворяются. Твоих настоящих родителей съел носорог». Ты помнишь, что это из «Джеймса и гигантского персика» — книги, которую ты обожал в детстве. Но в голове у тебя такая каша, а голоса звучат так убедительно, что ты больше не знаешь, где правда, а где вымысел. Ты знаешь, что не слышишь их ушами, но они идут и не из головы. Кажется, они вещают из другого мира, куда ты ненароком залез, как из телефонной трубки, из которой вдруг полилась иностранная речь — и все же ты понимаешь каждое слово. Голоса живут где-то на задворках твоего сознания, как звуки, которые ты слышишь при пробуждении, пока мир сновидений еще не трещит под весом реальности. Как быть, если сон не прекращается, даже когда ты просыпаешься? Что делать, если ты перестаешь различать его границы?
Голоса не могут быть настоящими, но они хорошо умеют заставлять тебя об этом забыть.
— Они говорят мне, что наступит конец света, если я не предотвращу то, что собирается случиться.
— Кто говорит? — спрашивает мама.
Но ты не отвечаешь. Ты не хочешь, чтобы родители знали о голосах, так что ты просто тяжело вздыхаешь и вспоминаешь все фильмы, где только один человек может спасти мир. Там всегда говорят: «Ты — наша единственная надежда». Что было бы, если бы все эти герои не оправдали своего великого предназначения? Если бы они просто лежали в кровати и мамы гладили бы их по спине? Если бы они ничего не сделали? Что же это будет за фильм?
73. Высокая честь
Капитан вызывает меня в кабинет для разговора один на один. Даже попугая не видно. Последний раз я заметил его в камбузе: он перелетал с плеча на плечо, проверяя, на месте ли мозги. Теперь птица каждый раз подмигивает мне, напоминая о тайной беседе.
— Ты доверяешь мне, Кейден? — спрашивает капитан.
Если я совру, он поймет. Так что я отвечаю честно:
— Нет.
Он улыбается:
— Хороший мальчик. Значит, ты чему-то учишься. Я горжусь тобой. Сильнее, чем ты можешь себе представить.
У меня как будто выбили почву из-под ног:
— Я думал, вы меня ненавидите.
— Вовсе нет! Я подверг тебя всем этим испытаниям, чтобы ты очистился от мякины. Не соверши ошибки, мальчик, и ты будешь главной надеждой экспедиции. Я ставлю только на тебя.
Не знаю, что на это ответить. Я спрашиваю себя, говорит ли он это всем матросам, но каким-то образом чувствую, что он искренен.
— По правде сказать, меня беспокоит, что творится на корабле. Страшен не океан снаружи, а буря изнутри. — Он наклоняется поближе: — Я знаю, что Каллиопа разговаривает с тобой. Она рассказывает тебе вещи, которых никто больше не знает. Это значит, что ты особенный. Что ты избранный. — (Я ничего не говорю, пока не пойму, к чему он клонит.) — Если она что-то знает, то скажет об этом именно тебе.
Тут до меня доходит, что, может быть, именно сейчас у меня появилась капелька власти:
— Если она что-то мне рассказывает, это потому, что доверяет мне. Зачем мне предавать ее доверие и пересказывать все вам?
— Я твой капитан! — Я ничего не отвечаю, а он рычит и принимается бегать по палубе. — Или, может, ты подчиняешься птице? — Он стучит кулаком в перегородку. — Бунтарский комок перьев! Сеет семена непослушания, даже сидя у меня на плече! — Капитан хватает меня за плечи и смотрит на меня своим единственным глазом, как недавно попугай: — Каллиопа не говорит, что готовится мятеж? Что птица одержит верх?
Я сохраняю спокойствие:
— Я у нее спрошу.
— Хороший мальчик. Я знал, что ты мне предан, — облегченно произносит капитан и шепчет: — Когда настанет время, я доверю тебе высокую честь.
— Какую еще?
Капитан улыбается:
— Разумеется, убить попугая.
74. Взгляды с купюр
Когда я был помладше, мне всегда казалось, что Вашингтон с долларовой купюры злобно смотрит на меня. Это было забавно и немного страшно. Так вел себя не только Вашингтон. Гамильтон вечно ухмылялся, как будто взирал на меня свысока. Но хуже всего был Джексон, с его жутко высоким лбом и высокомерным взглядом — как будто он все время осуждал меня за неразумную трату денег. Только Франклин глядел по-дружески, но я не так уж часто его видел.
