Нил Шустерман - Бездна Челленджера
— Зачем вы это сделали?
— Смотри.
Я наблюдаю, как разрезанный парус… медленно зарастает обратно. Парус затягивается, как кожа, пока наконец не остается только едва заметный шрам, чуть бледнее остального паруса.
— Корабль живее, чем ты думаешь, парень. Он чувствует боль. Его можно ранить, но он сам и залечит свои раны.
Я вишу на веревочной лестнице, и меня пробирает озноб, не имеющий ничего общего с ревущим ветром:
— Боль достается Каллиопе? — спрашиваю я.
Капитан смотрит на меня своим единственным глазом:
— Не знаю. А откуда тебе известно ее имя?
Я осознаю свою ошибку — но, может быть, это именно то безумие, которое капитан приветствует:
— Матросы болтают. — Нельзя сказать, чтобы я врал. Но капитан все равно что-то подозревает:
— Полезно было бы узнать, чувствует ли она боль корабля. Я буду рад ответу на этот вопрос.
— Буду иметь в виду, — отзываюсь я. Интересно, он только что разрешил мне разговаривать с Каллиопой или пытается меня подловить?
63. Незнакомые люди в далеких местах
— Я чувствую все, — рассказывает Каллиопа. Я вишу над спокойным морем в ее металлических объятиях. — Не только паруса, весь корабль. Не только корабль, но и море. Не только море, но и небо. Не только небо, но и звезды. Я чувствую все.
— Как это может быть?
— Я не жду, что ты поймешь.
И все же я понимаю.
— Я тоже ощущаю такие вещи. Иногда кажется, что я внутри кого-то. Мне кажется, что я знаю, о чем они думают — или хотя бы как они думают. Иногда я уверен, что связан с людьми по ту сторону земного шара, которых никогда в жизни не видел. Мои поступки влияют на них. Я иду налево — они направо. Я лезу вверх — они падают с крыши. Я знаю, что это все правда, но никогда не докажу, что такое действительно происходит с незнакомыми людьми в далеких местах.
— И что ты при этом чувствуешь?
— Могущество и вину одновременно.
Каллиопа наклоняет шею и смотрит в мои глаза, а не в море перед собой. Это дается ей тяжелее, чем обнимать меня. Я слышу скрип гнущейся меди.
— Тогда мы не такие уж и разные, — произносит статуя.
В этот момент я впервые понимаю, что она больше не одинока. Как и я сам.
64. Если бы улитки могли говорить
У врача степень по психологии из Американского университета — на мой взгляд, слишком расплывчатое название, чтобы быть настоящим. Диплом в рамочке гордо висит на стене приемной над горшком с фикусом, тоже слишком зеленым, чтобы не быть искусственным.
— Не стесняйся, говори со мной о чем угодно, — предлагает доктор-болтолог. Разговаривает он очень покойным тоном и намеренно растягивая слова, как улитка — если бы улитки могли говорить. — Все, что ты здесь скажешь или сделаешь, будет сохранено в тайне, если ты сам не захочешь обратного.
Звучит, как будто он зачитывает мне мои антигражданские права.
— Ага. В тайне. Понял.
Понял, но ни капельки не верю. Как можно доверять психологу, когда даже фикус в его приемной — фальшивка?
Где-то рядом с фикусом сейчас сидят мои родители, листают «Психологию сегодня» и «Семейное счастье» и разговаривают обо мне. Первые десять минут они сидели вместе со мной и болтологом. Я был уверен, что мама с папой выложат ему длинный список моих проблем, но им было явно неловко обсуждать меня с незнакомцем.
— Поведение Кейдена… — папа старался подбирать слова, — …отличается от общепринятого.
Когда врач попросил их выйти, оба с облегчением повиновались.
— Ну-с, — произнес болтолог, как только мы остались одни. — Отличается от общепринятого… Давай с этого и начнем.
Я понимаю, что не должен себя выдавать. Такое ощущение, что вся моя жизнь зависит от того, выдам ли я себя. Он меня не знает. Он не видит меня насквозь. Он получит только то, что я ему дам.
— Послушайте, — начинаю я, — родители желают мне добра и думают, что делают как лучше, но это их проблема, а не моя. Они слишком сильно за меня волнуются. Вы ведь их видели. Они так беспокоятся, что это беспокоит меня.
— Да, у тебя тревожный вид.
Я пытаюсь перестать разговаривать жестами и прижать пятки к полу. Мне удается только отчасти.
— Скажи мне, — продолжает врач, — были ли у тебя проблемы со сном?
— Нет. — И это правда. Проблем со сном у меня не было, я просто не хотел спать. От слова совсем.
— А как дела в школе?
— В школе как в школе.
Он слишком надолго замолкает. Я теряю терпение и начинаю вертеть в руках все, до чего могу дотянуться. Я беру со стола кактус, чтобы проверить, не поддельный ли и он тоже. Кактус оказывается настоящим, и я до крови укалываюсь. Болтолог протягивает мне салфетку.
— Почему бы нам не сделать несколько упражнений на релаксацию? — предлагает доктор, хотя это только звучит как предложение. — Откинься на спинку стула и закрой глаза.
— Зачем это?
— Я подожду, пока ты не будешь готов.
Я неохотно откидываюсь на стуле и заставляю свои веки закрыться.
— Скажи мне, Кейден, что ты видишь, когда закрываешь глаза?
Мои глаза снова раскрываются:
— Что еще за идиотский вопрос?
— Обычный вопрос.
— Что я должен видеть?
— Ничего особенного.
— Вот это я и вижу. Ничего особенного.
Я стою. Не помню, когда успел встать. Не помню, когда начал мерить комнату шагами.
Прием тянется мучительно долго — на самом деле, всего лишь двадцать минут. Мы так и не заканчиваем упражнений. Я отказываюсь отвечать на его вопрос. Я не закрываю глаз из страха, что тогда придется рассказывать ему — и себе — что вижу. Вместо этого мы играем в шашки, хотя у меня не хватает терпения продумывать ходы, так что я просто намеренно делаю самые неудачные, чтобы побыстрее закончить партию.
Когда мы уходим, болтолог рекомендует родителям записаться на еженедельную терапию — и, возможно, просто на всякий случай, еще сводить меня к кому-нибудь, кто имеет право выписывать рецепты. Я так и знал, что он просто фальшивка.
65. Абсолютный мрак
Что я вижу, закрывая глаза? Иногда передо мной встает абсолютный, невообразимый мрак. Иногда он так великолепен, что захватывает дыхание, иногда — ужасен, и я редко знаю заранее, чего ждать. Когда я чувствую его величие, мне хочется жить там, где звезды просто обозначают границы огромной недостижимой скорлупы, как верили в старину. Там, где небо — внутренняя поверхность огромного глазного века, за которым лежит бесконечная тьма. Только это вовсе не тьма. Наши глаза просто не способны различать такой свет. Если бы могли, он ослепил бы нас, так что веки дают нам защиту. Взамен незримого света мы видим звезды — всего лишь намек на дали, которых мы никогда не достигнем.
И все же я отправляюсь туда.
Я рвусь сквозь звезды к этому темному свету, и вы не можете себе представить, как это прекрасно. Бархат и лакрица ласкают каждый орган чувств, ощущения плавятся в жидкость, по которой можно плыть, и испаряются воздухом, которым можно дышать. И ты паришь! Тебе не нужны крылья, потому что воздух держит тебя по собственной воле — воле, совпадающей с твоей, — и ты понимаешь, что не только можешь все, что угодно: ты и есть все, что угодно. Абсолютно все. Ты летишь насквозь, и твое сердцебиение становится ритмом всего сущего разом, а паузы между ударами — это молчание неживой природы. Камня. Песка. Дождя. И ты понимаешь, что это тоже необходимо. Чтобы слышать удары, между ними должна быть тишина. Ты становишься двумя сразу — присутствием и отсутствием. И это знание столь великолепно, что ты не можешь удержать его в себе и должен с кем-то разделить — но не можешь подобрать слов, а без них, без возможности поделиться ощущением ты сломаешься, потому что в твою голову не влезет все, что ты пытался туда вместить…
…но бывает и совсем иначе.
Иногда в темноте нет никакого величия, это просто полное отсутствие света. Голодный, жадный деготь, затягивающий в свои пучины. Ты тонешь в нем и все же остаешься на поверхности. Он обращает тебя в свинец, и ты все быстрее опускаешься в вязкую пучину. Он отбирает у тебя надежду и даже самую память о ней. Ты начинаешь верить, что так было всегда и остался один путь — вниз, где деготь медленно и жадно переварит твою волю и вытопит из нее чистейшие ночные кошмары.
И ты знаком с абсолютным безнадежным мраком не хуже, чем с манящей высотой. Потому что во всех вселенных существует равновесие. Нельзя видеть только одно, без другого. Иногда тебе кажется, что ты выдержишь, потому что счастье стоит отчаяния, а иногда — что даже думать об этом невозможно. Все сплелось в танце: сила и слабость, уверенность и отчаяние.
Что я вижу, закрывая глаза? Я вижу необъятную тьму, уходящую и вниз, и вверх.
66. Твое пугающее величие
