Нил Шустерман - Бездна Челленджера
— Разумеется, убить попугая.
74. Взгляды с купюр
Когда я был помладше, мне всегда казалось, что Вашингтон с долларовой купюры злобно смотрит на меня. Это было забавно и немного страшно. Так вел себя не только Вашингтон. Гамильтон вечно ухмылялся, как будто взирал на меня свысока. Но хуже всего был Джексон, с его жутко высоким лбом и высокомерным взглядом — как будто он все время осуждал меня за неразумную трату денег. Только Франклин глядел по-дружески, но я не так уж часто его видел.
Может быть, это предвещало, что у меня с чердаком не в порядке. А может, всем приходят в голову такие странные глупые мыслишки. Я ведь не то чтобы верил, что они все на меня смотрят — просто иногда что-нибудь такое почему-то приходило мне в голову. Это никогда не мешало мне тратить деньги. По крайней мере, до недавнего времени.
Когда что-то идет не так, все мы вспоминаем упущенные из виду предзнаменования. Мы становимся детективами, которые пытаются раскрыть преступление — потому что выстроенная картина ситуации может дать нам власть над ней. Конечно, история не знает сослагательного наклонения, но, если набрать достаточно таких подсказок, можно убедить себя, что беду можно было предотвратить, будь мы только чуть поумнее. Мне кажется, лучше верить в собственную глупость, чем осознавать, что все предзнаменования в мире ничего бы не изменили.
75. Замки от детей
— Мы отправляемся в поездку, — говорит папа. Ты понимаешь, что он недавно плакал.
— Что за поездка? Круиз?
— Как хочешь, — отвечает он. — Но надо выезжать, корабль скоро отплывает.
Ты не помнишь, когда спал в последний раз. Это уже не бессонница. Это чистое отрицание сна, заразное настолько, что ты поднял бы мертвых, если бы оказался поблизости. Ты веришь, что так и будет. Ты боишься. Все приходящие тебе в голову мысли становятся страшной правдой.
Голоса по-прежнему не смолкают, но они тоже не спали и теперь просто бурчат какую-то ерунду. Сквозь это бормотание ты различаешь их чувства, и они тебе не нравятся. Они кишат предзнаменованиями, горькими предупреждениями и намеками на твою важность для мира.
Ты не хочешь никуда ехать. Тебе нужно остаться и защищать сестру. Сейчас она ушла к подругам. Но тебе нужно встретить ее, когда она вернется. А потом ты глядишь в воспаленные глаза родителей и понимаешь, что они тоже хотят защитить Маккензи. От тебя.
Теперь ты сидишь в машине. Родители разговаривают, но их слова понятны не больше, чем голоса в голове, и хотя ты знаешь, что едешь в старой доброй семейной «хонде», мама с папой на переднем сиденье начинают потихоньку отдаляться. Ты вдруг оказываешься на заднем сиденье лимузина, и кто-то откачивает из салона кислород. Тебе нечем дышать. Ты хочешь открыть дверцу и выпрыгнуть на шоссе, но она не поддается. Кто-то поставил эти дурацкие замки от детей. Ты орешь, проклинаешь все вокруг, говоришь всякие ужасные вещи. Что угодно, лишь бы они остановились и выпустили тебя. Родители пытаются тебя успокоить. Папа еле справляется с управлением, такую возню ты поднял. Может быть, все это время ты предчувствовал автомобильную аварию, в которой вы все погибнете, а теперь сам же ее и создаешь. Осознав это, ты прекращаешь попытки к побегу и закрываешь голову руками.
Вы спускаетесь с крутого склона. Вдруг машина из лимузина превращается в обитый войлоком лифт, и ты спускаешься вдоль наклонной стены черной пирамиды — в самые ее недра, глубоко-глубоко под землю.
Вы паркуетесь у подножия холма рядом с табличкой: «Приморская мемориальная больница». Табличка — ложь. Как и все остальное.
Пять минут спустя твои родители сидят за столом напротив женщины с бурундучьими щеками в слишком маленьких для нее очках. Они подписывают документы, но тебе наплевать, потому что ты не здесь. Ты смотришь с безопасного расстояния.
Чтобы не начать бродить, ты буравишь взглядом аквариум. Оазис в пустыне неудобных офисных стульев. Крылатка, рыба-клоун, анемон. Запертый в банке конденсат океана.
Какой-то ребенок стучит ладонью по стеклу. Рыбы шарахаются от него, стукаясь носами о невидимую границу своего мира. Ты знаешь, каково это, когда тебя мучит что-то не поддающееся пониманию и намного более огромное, чем ты сам. Ты знаешь, каково это: желать спастись, когда границы твоей собственной вселенной тебе этого не позволяют.
Мать зовет ребенка по-испански и, когда он не слушается, оттаскивает его от аквариума. Ты перестаешь понимать, где ты: снаружи или за стеклом? Потому что в твоей голове больше не работают понятия «здесь» и «там». Ты сливаешься с тем, что вокруг. Может быть, ты и в аквариуме. Рыбы могут быть чудовищами, а ты можешь плыть на обреченном судне — возможно, пиратском — и ничего не знать о том, что скрывает морская пучина. И ты держишься за эту мысль, как бы она ни страшила, потому что она лучше, чем другие. Ты знаешь, что можешь сделать пиратский корабль столь же настоящим, как и все остальное, потому что действительность больше не отличается от воображения.
76. Не остановить
Я по уши завяз в тайнах. С одной стороны, мы с попугаем замышляем мятеж. Мы особо не обсуждаем это, но обмениваемся взглядами. Киваем друг другу. Птица заговорщически подмигивает мне здоровым глазом. Мои рисунки сочатся тайными посланиями для попугая. По крайней мере, он так думает.
С другой стороны, мы планируем убить попугая. Капитан тоже подмигивает мне единственным глазом и украшает стены своей каюты тем, что называет «живописными портретами торжествующего капитана».
— Не открывай никому тайного смысла своих творений, — шепчет капитан. — Мы скормим пернатого гада морским чудищам, как ты и нарисовал, и концы в воду.
Я знаю, что эти два заговора столкнутся, как вещество и антивещество, и я взорвусь, — но не вижу выхода. Ничего уже нельзя остановить. Конец приближается, как голодные пасти тварей, охраняющих загадки бездны Челленджера.
77. Нефтяная пленка
Документы подписаны. Сделка с дьяволом заключена. Щекастая женщина в крошечных очках смотрит на тебя с неискренней, но умело подделанной добротой:
— Все будет хорошо, мой сладкий, — произносит она, и ты оглядываешься через плечо, надеясь, что она обращается к кому-то другому. Вас с родителями провожают в другое крыло больницы. В особое крыло. Твои родители так вцепились друг в друга, что слились в одно создание с четырьмя плачущими глазами.
Тебе кажется, что все нормально, потому что ты наблюдаешь со стороны, пока родители не направляются к двери. Тогда ты осознаешь, что никакого безопасного расстояния между вами нет, что ты здесь и тебя вот-вот оставят одного среди врагов. Тебя хотят протащить под килем. Все предчувствия оживают разом, и ты отчетливо осознаешь, что случится нечто ужасное — с тобой, с родителями, с сестрой, с твоими друзьями, — но в основном с тобой, потому что это тебя собираются здесь покинуть.
Ты впадаешь в панику. Ты никогда не проявлял жестокости, но сейчас вся твоя жизнь зависит от того, удастся ли тебе освободиться. Судьба всего мира зависит от того, выберешься ли ты отсюда.
Но они ловчее и хитрее. Из ниоткуда на тебя набрасываются верзилы в халатах пастельных цветов.
— Нет! — вопишь ты. — Я буду хорошим! Я больше не буду! — Ты даже не знаешь, чего именно «не будешь» делать, но ты готов на это, лишь бы тебя здесь не запирали.
Услышав твои мольбы, родители застывают у двери, будто собираясь передумать — но тут между ними и тобой встает сиделка в бледно-розовом халате:
— Чем дольше вы здесь задержитесь, — говорит она, — тем сложнее будет ему, и тем тяжелее нам будет работать.
— Они убивают меня! — орешь ты. — Они меня убьют! — При звуке собственных криков ты понимаешь, что это правда. Но родители пускаются в бегство сквозь череду дверей, которые открываются и закрываются, как шлюзы канала, и выходят в ночь, спустившуюся с ясного неба, кажется, всего мгновение назад. Теперь тебе кажется, что голоса были правы. Что это — не твои родители, а натянувшие их личины самозванцы.
Адреналин почти помогает тебе одолеть тех троих в пастельных халатах. Почти. В конце концов они загоняют тебя в комнату, бросают на кровать и чем-то колют в пятую точку. Ты оборачиваешься как раз вовремя, чтобы увидеть в руках у сиделки шприц, уже избавленный от своего смертоносного содержимого. Мгновения спустя твои руки и ноги уже зажаты в специальных манжетах, ты лежишь и чувствуешь, как укол начинает действовать.
— Отдохни, мой хороший, все будет в порядке, — говорит сиделка. — Мы тебе поможем.
Тут яд из твоей задницы проникает в мозг, и твое сознание растекается, как нефтяная пленка по морской поверхности.
И ты впервые узнаешь Белую Пластиковую Кухню. Ты частенько будешь ее навещать. Она — портал во все те места, куда ты не хочешь попадать.
