Анхела Бесерра - Музыка любви
В кладовой он столкнулся с месье Филиппом, и тот сразу же заметил, что юноша как-то возбужден.
— Что с тобой, эспаньолито? Ты прямо сам не свой... Уж не вскружила ли тебе голову какая-нибудь красотка, а?
Внимательные глаза месье Филиппа, казалось, пронизывали его насквозь. Жоан покаянно опустил голову.
— Впрочем, я и сам вижу: попал в яблочко. Ты влюблен. Не грусти, парень, дело житейское. Тут нечего стыдиться.
Но Жоана мучил вовсе не стыд, а тихий, всепоглощающий ужас. Он посмел мечтать о запретном и понимал это, но отступиться уже не мог. Была не была — он собрался с духом и доверился старику, рассказал ему все без утайки.
— Да ты с ума сошел, парень! Не вздумай заглядываться на дочь постояльца! Нет, ты все-таки окончательно спятил. Ищи себе ровню: горничную там, судомойку — простую девушку. И выброси из головы эти безумные фантазии, пока не поздно.
— Не могу, сударь. Моя жизнь без нее потеряет всякий смысл, — упрямо ответил Жоан.
— Но ты же ее всего два дня знаешь, сынок.
— Да, но только эти два дня я и живу. До того я был никем, меня попросту не существовало.
Месье Филипп смотрел на него с невольным умилением. Похоже, этот бесприютный мальчишка только что познал сладкую муку, именуемую любовью.
— А она... отвечает тебе взаимностью?
— Она сущий ангел, сударь. Она смотрела на меня с такой нежностью...
— Этого мало. Она что-нибудь тебе сказала?
— Просила еще раз сыграть для нее.
— Час от часу не легче! И где ты возьмешь пианино? — Он пристально изучал лицо Жоана. — Постой-ка... нечего так на меня смотреть! Отвечай, где возьмешь инструмент?
С неистовой мольбой во взгляде, Жоан тихо признался:
— Я подумал про рояль в большом зале... После ужина там пусто...
И месье Филипп решил ему помочь. В конце концов, стены толстые, все спят далеко — кому помешают эти сонаты? Можно не запирать дверь... Да и кто не шел в юности на безрассудство во имя любви? Прогоняя последние сомнения, он тяжко вздохнул про себя: «Эх, молодость... вернуть бы хоть на миг эти волшебные, горько-сладкие грезы!»
Жоан Дольгут вихрем взлетел по лестнице на шестой этаж, надеясь никого не встретить по пути. Кровь стучала у него в висках. Дрожащей рукой он просунул записку под дверь номера 601. Пубенса и Соледад, сидевшие на балконе, услышали шелест бумаги и на цыпочках подбежали к двери забрать конверт.
Надпись на нем гласила: «Для сеньориты Соледад». Пубенса вручила его кузине, та густо покраснела и попыталась распечатать послание, но пальцы не слушались ее. Понимая, что так она еще долго провозится, Пубенса вскрыла конверт сама, чувствуя, как возбуждение Соледад передается и ей. Оставшиеся в прошлом восторги и треволнения влюбленного сердца внезапно ожили в ее памяти.
Жоан назначал Соледад встречу в час ночи в большом зале, чтобы дать концерт в ее честь. Он подробно объяснял, почему вынужден предложить ей столь неурочный час, и просил прощения за то, что не может обставить свое выступление подобающим образом, как ему бы хотелось и как она того, несомненно, заслуживает.
Месье Филиппа тем временем разобрало любопытство, и он лично поднялся в их апартаменты — в белых перчиках и с подносом, на котором красовался свежевыпеченный пирог. Сверху на нем ванильным кремом было выведено имя Соледад, последнюю букву поддерживал на крылышках сахарный херувим. Это дар скромного почитателя по имени Жоан Дольгут, торжественно объявил старик. Пубенса понимающе улыбнулась, догадываясь, что в этом спектакле он исполняет примерно ту же роль, что и она.
К восьми вечера, когда в большом зале было полно народу, девушки спустились поужинать. Жоан преисполнился ликования, увидев свою принцессу. Уже двое суток он не ел, не спал, и каждый вздох давался ему с трудом. Всякий раз, взглянув на нее, он чуть не терял сознание. Но и с нею творилось то же самое. С тех пор как мать заставила ее выпить бульон, который желудок немедленно вернул обратно, она маковой росинки в рот не брала. Еще бы, ведь ее недуг был не из тех, что лечатся бульоном. «У влюбленности и несварения желудка одинаковые симптомы, — заметила Пубенса, глядя на кузину, выходящую из ванной комнаты с позеленевшим лицом. — Разница только в том, что от второго существует лекарство». Ужин проходил неторопливо под монотонные аккорды тапера. Новый официант растерянно уносил нетронутые тарелки Соледад и то и дело предлагал на ломаном французском богатый выбор других блюд. По мере того как освобождались столы, Пубенса, Соледад и Жоан все чаще обменивались быстрыми взглядами. Когда почти все постояльцы закончили вечернюю трапезу, девушки неохотно поднялись и отправились в номер.
Соледад не находила себе места. До встречи оставалось три часа, и стрелки как назло застыли на месте. Впервые она увидится с ним наедине... впервые у нее свидание с юношей! И внутренний голос ей подсказывал, что она нарушает данное родителям обещание хорошо себя вести. Тем временем сияющая Пубенса, заразившись ее радостью и волнением, помогала ей скоротать ожидание: на разные лады она причесывала кузину — они попробовали одну косу, две, узел на затылке, расплетали и заплетали снова роскошные волосы Соледад, пока не решили все-таки оставить их, как обычно, распущенными. Войдя в роль образцовой камеристки, Пубенса примеряла ей одно платье за другим, меняла туфли, подводила глаза и губы то так, то эдак; массировала плечи, растирала спиртом и ароматными маслами, чтобы прогнать страх и усталость; брызгала лучшими духами. Девушки незаметно для себя расшалились, принялись петь хором, танцевать, изображать перед зеркалом актрис, падающих в обморок в любовных сценах. На глазах у изумленной Соледад Пубенса извлекла коробочку сигарет и мундштук слоновой кости, которые хранила для особых случаев еще со времен несостоявшейся помолвки, и с наслаждением закурила, выпуская в воздух ровные колечки дыма.
Позвонили родители. Убедившись, что девушки мирно сидят в комнате, готовясь отойти ко сну, они заметно повеселели и успокоились.
Между тем Жоан Дольгут убирал посуду и загодя накрывал столы к следующему дню, тщетно пытаясь унять предательскую дрожь во всем теле. Он нарочито долго возился с тарелками и бокалами — ждал указаний. Зал опустел, последние служащие попрощались и ушли на ночь. Месье Филипп придирчиво осмотрел каждый уголок и, когда на этаже, кроме них, не осталось ни души, шепнул на ухо своему подопечному:
— Располагайся. Не забудь потом запереть дверь на ключ и, главное, не засиживайся слишком долго. Удачи, эспаньолито.
Ободряюще похлопав его по плечу, добрый старик удалился. Жоан остался один, окруженный застывшей в безмолвии роскошью зала. Казалось, даже хрустальные бокалы и серебряные приборы на столах выжидательно замерли. Ночью, когда никого нет, здесь еще красивее, отметил про себя Жоан. Сев за рояль, он проверил звучание всех его восьмидесяти восьми клавиш. Затем вытащил принесенные с собой ноты сонат собственного сочинения, попробовал сыграть, но обнаружил, что пальцы не слушаются. У него оставалось пятнадцать минут, чтобы все подготовить. Весь день он следил за прибывающими букетами, заказанными в отель, и из каждого утягивал по нескольку роз, с которых потом обрывал лепестки. К вечеру лепестков накопилось достаточно, чтобы выложить из них целую тропинку: она начиналась от двери Соледад, спускалась по лестнице, извивалась по коридорам и оканчивалась возле рояля в большом зале.
Немалых усилий стоило Жоану открыть огромные окна в зале, чтобы впустить на их волшебное свидание лунный свет и ночной ветер с моря. Напротив рояля он установил простой столик, украшенный только горящей свечой и вазочкой со свежесрезанной веткой жасмина, источающей упоительный аромат.
Тщательно отглаженный костюм «для торжественных случаев», подарок мадам Жозефины, дожидался своего часа. Жоан собирался надеть его сегодня ночью, так как чувствовал, что более торжественного случая ему не представится никогда. Вернувшись к роялю, он репетировал Tristesse, пока слезы, вызванные чудесной музыкой, не затуманили его взгляд. С бешено колотящимся сердцем он покосился на часы и бросился на кухню переодеваться. Пожевал листьев мяты, чтобы освежить дыхание. Снова сел к инструменту. И снова большой рояль ожил под аккомпанемент моря, бушующего вдалеке за окнами.
Соледад бежала, словно по воздуху, едва касаясь пола, и лепестки, встревоженные легкими шагами, вились вокруг ее ног, придавая ей вид сошедшего на землю ангела. Дверь отворилась от одного мягкого прикосновения, и с ее приходом в темном зале как будто стало светлее.
Одурманенный любовью и страхом, Жоан Дольгут поднялся ей навстречу и приветствовал легким поклоном — так, по его воспоминаниям, кланялся публике Пау Казальс на своих концертах. На одну ночь он сбросит обличье безвестного официанта, чтобы выступить как пианист-виртуоз. И легко, нота за нотой, полилась из-под его пальцев заученная наизусть соната. Соледад Урданета закрыла глаза и дала волю чувствам — хрустальными каплями они заскользили по ее щекам... Эта музыка невидимыми нитями накрепко привязывала ее к едва знакомому мальчику, наделенному даром переливать любовь в звук. Глядя на нее, замершую подобно статуе Святой Девы, с опущенными ресницами, блестящими от соленой влаги, Жоан молился, чтобы время замедлило ход. Он играл для нее, для себя, для них двоих, для своей покойной матери, для далекого отца и для щедрых небес, пославших ему миг возвышенного ликования и позволивших ощутить себя в полной мере живым.
