Валерий Губин - Вечное невозвращение
Он опять поехал на дачу, потому что позвонила Вера, попросила навесить ставни на зиму и помочь отвезти рюкзак с одеялами. Пока он возился со ставнями, она в драном рабочем пальтишке что-то копала в огороде. Макаров посматривал на нее, на ее покрасневший от холода носик, на острые коленки, торчащие из голенищ, и время от времени жалость охватывала его.
— Вера, ты чего замуж не выходишь? Завидная невеста: квартира, дача.
Она молча посмотрела на него и снова взялась за лопату.
Макарову стало неловко, он больно ударил руку о крючок, разозлился, но, продолжая работать, все равно посматривал время от времени на Веру. «Может быть, плюнуть на все, вернуться к ней, починить печную трубу и пожить здесь вдвоем целый месяц в тишине и покое. Раз в неделю можно съездить на работу, чаще все равно не требуют, поскольку деньги давно не платят. А потом, может быть, и все остальное наладится».
— Ты, Макаров, очень изменился, — сказала Вера, когда они сели перекусить. — Злой стал. С чего бы это?
— Это от старости. И от регулярного дефицита денежной массы.
— Вряд ли это на тебя могло сильно повлиять. Что-то с тобой случилось.
— К сожалению, ничего со мной не случилось.
— Ничего хорошего?
— Вообще ничего.
— Ну и слава Богу. Могла бы ведь и беда случиться.
— Конечно. Но только когда ничего не случается, значит, уже все случилось, все уже написано и пора ставить точку.
— Наверно, пора. Я думаю, с тобой ничего не случается, потому что ты никого не любишь, ты не способен к любви, тебя в детстве не любили. Отсюда твоя холодность и равнодушие. Для тебя невозможная вещь — служить другому человеку, постоянно заботиться о нем, отдавать ему всю жизнь. — Вера горячилась и ее маленький носик снова покраснел.
— А ты говоришь: я злой.
— Конечно злой! Ты эстет: тебе не нравится мой нос, мои колени, тебе не нравится, что я старею…
— Я ничего тебе никогда не говорил ни про нос, ни про колени.
— Какая разница, я же вижу, как ты меня рассматриваешь.
— Ну, перестань, ты еще очень интересная женщина. И про то, что надо ставить точку, я пошутил.
— Правильно, не ставь, пиши дальше. — Вера вдруг перестала злиться и смотрела жалобно, даже заискивающе. — Напиши, как ты вернулся ко мне, как мы, отремонтировав трубу, до самых холодов прожили на даче и нашли в лесу последний подосиновик. Напиши это в своем романе.
— Ты откуда знаешь про мой роман?
— Ты сам мне как-то звонил ночью, очень пьяный, и жаловался, что пишешь роман, и ничего у тебя не получается.
— Причем здесь роман и наша жизнь?
— Ты пиши так, чтобы это стало нашей жизнью.
— Хорошо, — сказал Макаров после долгого молчания, — я попробую. Так, говоришь, про трубу надо написать?
— Да, и про трубу тоже. Без нее мы тут не выживем.
Они долго сидели, глядя, как солнце садится в березовую рощу на соседнем участке, и Макаров грел ее маленькую и шершавую от огородной работы руку.
Макаров шел по Арбату, и его опять, как, впрочем, и всегда, подташнивало от вида старых, осклизлых домов, от грязных непрозрачных стекол, таких грязных, что сами окна казались слепыми, нарисованными на стене, от потертой одежды прохожих, от самого воздуха, который был пропитан миазмами неустроенности, несбывшихся надежд, тоскливого однообразного быта. Казалось, дома протягивают к Макарову свои грязные руки, а на вечно не просыхающей штукатурке стен проступают грустные воспоминания. Он добрел до своего переулка и долго ходил по нему взад и вперед, отыскивая хоть какие-нибудь следы дома с витриной, потом той развалюхи, где жила любившая его девушка, которая шила в ателье меховые шапки. Но вокруг стояли только шестнадцатиэтажки из желтого кирпича с большими прозрачными балконами, окруженные маленькими скверами с иномарками, и не было ничего, что напомнило бы Макарову о его бурной молодости, полной радостей и печалей, он даже не мог вызвать в памяти те ощущения, те запахи, тот озноб, когда выходил утром из таниного подъезда и жмурился, глядя на солнце. Куда все делось? И было ли это? Только маленькая, покосившаяся церквушка осталась единственной свидетельницей его прошлой жизни, единственным доказательством того, что эта жизнь была. Он вошел внутрь, в мягкий полумрак, и, протолкнувшись между истово крестившихся старушек, пробрался почти к самому алтарю. Шла служба, пел хор, голоса были такие тонкие и жалостливые, что у Макарова защипало в носу. Ему даже показалось, что это не заутреня, а панихида по его прошлой, канувшей в вечность жизни и по его настоящей жизни, бесцельной, без путеводной звезды, без надежды вырваться из глубины, без любви.
Он повернулся, направляясь к выходу, и увидел, что слева, впереди молящихся, стоит Татьяна в новой меховой шапке, рядом с ней Рая, у которой слезы текут по щекам, и она все время вытирает их рукой; дальше пристроились Толик-алкоголик и вся компания с витрины, Толик с обиженным лицом что-то шепчет стоящему рядом, наверное говорит: «Что ж ты, еп-тать, привел меня сюда душу надрывать?». А еще стоит поодаль со свечой в руках старик Березин, и его губы шевелятся, повторяя вслед за хором слова молитвы. А дальше, в глубине толпы, он видит мать, отца и своих теток, и отец, точно так же, как в макаровском сне, растерянно озирается вокруг, словно кого-то ищет. Толкаясь и непрерывно бормоча извинения, Макаров рванулся к ним, но, когда подобрался совсем близко, увидел, что обознался — вокруг незнакомые люди, совсем незнакомые, вот только Рая не исчезла, а по-прежнему плакала и смотрела на Макарова.
— Рая, ты, что ль?
— Я. Кто ж еще? Я тебя давно заметила, только никак вспомнить не могла. Все думала: до чего лицо знакомое. Ты что тут делаешь, в наших краях?
— В ваших? Ты все еще здесь живешь?
— Куда там! Я уже давно в Бутово. Сюда приезжаю каждое воскресенье.
— Зачем?
— Не знаю. Постоять, поплакать.
Макаров проводил ее до метро и купил букет астр.
— Ой, что ты?
— Бери. Они долго стоят. Может быть, больше не увидимся.
Он смотрел, как она в толпе пробиралась ко входу в своем нелепом коротком плащике, высоко подняв цветы над головой.
Через несколько дней он ехал в такси, их остановила милиция:
— Объезд! Объезд! Универмаг взорвали! Разбирают завал!
— Террористы, что ли? — спросил Макаров.
— Типун вам на язык, — ответил постовой, — площадь расширяют.
Макаров, высунувшись из окна, увидел железный остов бывшего купола универмага, на котором сверкали огоньки сварки.
— Я здесь выхожу.
— Ты же на Вернадского, мужик? — заволновался таксист.
Макаров молча сунул ему деньги и вышел. Незаметно нырнув под ограждение, он пробрался к самому завалу, сел на груду кирпичей и долго сидел, не отрывая глаз от искореженного взрывом, но устоявшего железного остова. Потом встал и пошел к зданию. У входа рабочий, приняв его за начальника, протянул каску. Так, с каской в руке, он прошел в огромный зал. С потолка лохмотьями свисала штукатурка, болтались искореженные остатки огромной железной люстры. Макаров растерянно оглядывался, не понимая, зачем он сюда пришел. Впереди стояла мощная колоннада, раньше между столбами помещались крохотные прилавки — теперь задней стены не было и хорошо просматривался сквер возле универмага. Он услышал стук каблуков по плитам, резко раздававшийся в пустоте зала, и увидел женщину, идущую за колоннами. Она пропадала на секунду, снова появлялась и снова пропадала за очередным столбом. Женщина была в кожаной куртке, стянутой ремнем на талии. Когда она появилась в очередной раз, Макаров узнал Анну. Он дико закричал, бросился вперед, поскользнулся, упал, его схватили и подняли подбежавшие люди. Он вырывался, плохо соображая и пытаясь освободиться.
— Туда нельзя, нельзя! Там трубы сбрасывают с верхних этажей.
— Там же женщина!
— Нет там никого.
Действительно, рухнула труба, подняв тучу пыли, которая заволокла почти весь зал.
Вскоре он получил письмо из какого-то отдела УВД, где в ответ на его запрос сообщалось, что его отец умер шесть лет назад в уральском городке и похоронен на Крестовском кладбище. Письмо было в старом желтом конверте, казалось, что все шесть лет оно искало Макарова, чтобы сообщить ему эту весть. Хотя, честно говоря, особой печали Макаров не испытал, в глубине души он был уверен в том, что отец давно умер, а письмо было лишним подтверждением того, что он сам тоже уже почти мертв. Последняя жизненная ниточка, привязывающая его, как он думал, к миру, оказалась давно оборванной, и вся его суета и все попытки как-то обустроиться были заранее обречены.
Потом он решил, что нужно ехать, нужно найти это кладбище, могилу и замолить грех своего тупого равнодушия. Он подсчитал деньги и, решив, что, если питаться хлебом и чаем, то он выкрутится, отправился на аэровокзал. Но чем ближе подъезжал к нему, тем меньше испытывал уверенности в своем решении. Он все пытался вспомнить отца в детстве, но не всплывало ничего определенного: отец представлялся каким-то светлым теплым пятном, помнилось только, как мать или бабушка подносили его к отцу. Тот, кажется, все время смеялся и кололся небритыми щеками. Потом, в юности, в те дни, что отец гостил у них, он казался заурядным и неинтересным человеком, хотя Макаров не хотел себе в этом признаваться. Он не помнил ни слова из того, что говорил ему отец, хотя они беседовали подолгу каждый вечер. Скорее всего, говорил только Макаров, а отец ахал от удивления или возмущался, вел себя как типичный провинциал и запоем читал антисоветские книжки, которые тогда часто приносили макаровские друзья. Подкупал лишь взгляд — отец всегда смотрел на него с нежностью.
